Материк. Не поле перейти

В этот день, да и на следующий, работали мы как-то лениво, медленно, дядя Петя шарахался по кузне, поддергивая брезентовые штаны на резинке, словно что-то искал и никак не мог найти. Я уже решил, что мне попался невыносимо ленивый кузнец да к тому же выпивоха, и начинал жалеть, что попал к дяде Пете. Кузнецы, будто подчеркивая свое трудолюбие, и эти дни работали с великим усердием, редко садились курить, чаще на ходу, все в их руках горело, звенело, и остовы телег на глазах принимали законченную форму. Однако «шабашное» настроение моего кузнеца вдруг резко прошло: я прибежал на работу, а дядя Петя уже был возле горна, словно никуда не уходил, и весело стучал молотком. Буквально в этот же день мы догнали и обогнали обоих кузнецов, так что нам осталось лишь сковать оси и поставить телегу на колеса. Работал дядя Петя играючи и не думая. Если Вылегжанин долго примеривался, решая, как разрубить, как загнуть или отковать какой-нибудь обозный причиндал, а дядя Миша иногда прибегал советоваться, то мой кузнец просто и почти не глядя рубил, загибал и отковывал; руки работали самостоятельно, и причем как-то небрежно. Зубило или пробойник, на мой взгляд, он держал криво, загибы для шляпок на болтах делал кургузые, но зато отверстия получались калиброванные, а шляпки — будто вышедшие из-под механического пресса: гладкие, ровные и… красивые. Пожалуй, в том-то и была суть работы моего кузнеца: работал он некрасиво, а изделия из-под его рук выходили отличные. Я ревниво поглядывал на телеги других кузнецов, и, даже на мои неопытный глаз, наша получалась лучше. Кажется, детали все одинаковые — стяжки, стремянки, оковка подушек, лисица — поворотный круг, но в наших не было ни единого заусенца и все выгнуто, отковано с плавными переходами, с ровным закруглением и, главное, без следов кувалды и молотка!

И в этот же день мы нарубили железа на оси, но ковать их не стали. Мой кузнец достал из кармана трешку, вручил мне и велел бежать в магазин. Времени было около четырех. Я, как положено подмастерью, слетал за вином, мужики выпили без закуски, покрякали и разошлись по местам. Однако дядя Петя не успокоился.

— Давай еще! Настроенье лирическое!

Я взял деньги и помчался. У меня тоже был лирический настрой: первая моя телега получалась очень уж хорошей, крепкой и всю дорогу стояла перед глазами. На обратном пути, еще издалека, я увидел закрытые промкомбинатовские ворота и, забежав со стороны милиции, полез в дыру. Едва я оказался на территории, как передо мной вырос Иван Трофимович.

— Стой! — приказал он. — В чем дело?

Я молчал, сжимая в глубоком кармане фуфайки бутылочное горлышко. Начальник цеха вынул мою руку, затем достал бутылку и неожиданно с силой ударил ее о бетонный пасынок столба. Отшвырнув запечатанное горлышко, он заложил руки за спину и скомандовал:

— За мной!

Я поплелся за ним в контору и краем глаза успел заметить, как открылась и закрылась дверь кузницы. В кабинете Иван Трофимович оставил меня у порога, сам подошел к столу и долго стоял ко мне спиной, изредка поднимаясь на носках и поскрипывая хромочами. Сцепленные назад руки его нервно сжимались и разжимались.

— Кому вино нес? — тихо спросил он.

Я растерялся и не знал, куда деть руки. В ушах застучала кровь.

— Ты меня предал, Трофимыч, — начальник цеха повернулся. — Ты меня обманул.

— Я не обманывал… — пролепетал я и враз потерял голос.

— Да… — протянул Иван Трофимович. — Хорошо ты начинаешь самостоятельную жизнь, нечего сказать, хорошо… Отец спросит, что ему говорить? Что ты за водкой бегаешь и пьешь с мужиками? Ну‑ка, дыхни?

Я дыхнул в подставленное лицо и отвернулся. Иван Трофимович снял очки.

— Рудмин послал?

— Нет..

— Что нет?! — закричал он. — Ты второй раз бегаешь! Не-ет… Ладно, вот бумага: садись и пиши объяснительную. Кто посылал, сколько раз и кто пил… И попробуй мне наври!

— Не буду писать, — я спрятал руки за спину.

Иван Трофимович смерил меня взглядом, поджал губы и, неожиданно приобняв, подвел к столу.

— Ты пойми, Трофимыч, мне тебя жалко. Отец твой попивает, в кузне пьют — кем ты станешь? Тоже пьянчугой! Ярыжкой подзаборным!.. Тебе кажется, ты геройство проявляешь, Рудмина, этого алкаша, покрываешь… Знаешь, как это называется? Ложное чувство товарищества! Понял?

Лучше бы он орал на меня, грозился; тогда бы мне было легче. Я бы уперся и стоял на своем, не проронив слезы. Но когда меня начинали уговаривать, мне невыносимо хотелось плакать, потому что все жалобные беседы немедленно оборачивались моей жалостью. Мне становилось жалко и Ивана Трофимовича, и дядю Петю, и кузнецов, да и вообще всех. Я слушал его и боялся моргнуть, чтоб не выдавить слез.