Материнский кров

Митя еще не проснулся, лежал на спине, подложив под затылок ладони. А в палате между тем возникло оживление, многие раненые уже не спали, заметили Ульяну, стали тоже рассматривать ее, посыпались шутки. Шум разбудил Митю, он открыл глаза, почти тотчас заметил в окне лицо матери и махнул рукой: заходи, мол, в палату. Ульяна заставила себя улыбнуться, согласно закивала: «Здравствуй, здравствуй, сыночко мой. Признал матуську? Я ж сразу по твоей записке прибегла… Я ж и гостинцев выгадала, а не пускают пока до тебя, солнце ще низенько, ще по-за горами заплуталось и по-за крышами, бо хаты тут в городе высокие…»

Она объяснялась с сыном языком жестов, душа ее кричала немым криком.

От нее сыночка отняли, запретами ноги опутали самой, как волчиха, под окном… Это ж не по-людски, не для материнской свиданки с пораненным сыном такой распорядок… Ульяна отшатнулась от окна, будто ставни припоздала отворить в своей хате на полную раму, давно пора высветить горницу полностью — там же сынок ее ждет, давно ж не видались… Развела несколько раз от груди ладони в стороны, на крыльцо ринулась, будто штурмовать решилась госпиталь.

Когда вбежала в вестибюль, замка на двери гардероба уже не было. Дежурная санитарка забуровила ее подозрительным взглядом из-под кудлатых черных бровей и начала ворчать, что скоро обход врачей. Если бы не вмешательство вахтерши, не попасть бы Ульяне скоро к сыну.

— Ты, баба Горпина, над человеком не змущайся, — подступила она к ней. — Мать пешком из станицы пришла, ночь не спала. Отдаст она тебе халат, на грец он ей сдался!

— Швыдка ж ты командувать, а у меня есть свое начальство тут. Вернысся в свою часть полеву, там и командуй в обозе!

Халат все ж таки Ульяне выдала, отобрав взамен фуфайку и верхний платок. Халат был стиран давно, замызгали его посетители госпиталя, пятен на нем понасажали.

— За такую поганую тряпку мороку людям творит, — брезгливо морщилась Ульяна, охватывая халат поясом и берясь за кошелку. — Рази ж кто в госпиталь красть приходит?

Войдя в палату, Ульяна в замешательстве потопталась у двери. Раненые солдаты лежали в три ряда на полу, проходы были узкими, идти предстояло осторожно, кошелку держать выше, чтоб не дай бог не сделать больно какому-нибудь калеке…

Митя не мог повернуться ей навстречу со своего ложа — он лежал на спине затылком к двери — и только приподнял руку, мол, тут я, мама, сюда пробирайся. Ульяна двинулась к нему на цыпочках, приподнимая свои глубокие галоши, и ей казалось, что она навела в палате слишком много шума, хотя все раненые уже проснулись, не смотреть на нее не могли просто из молодого любопытства, каждый, наверное, завидев ее, вспоминал свою мать. Наконец она опустилась на корточки возле сына, прижала его поднятую руку к своей щеке. Митя дернулся было, чтоб привстать, но она мягким движением коснулась его груди:

— Лежи, сынок, тебе ж больно, — и наклонилась сама, поцеловала его. Он взял ее руку и стал гладить, приговаривая:

— Ничо, мам, страшного. Живой я…

— То ты мамку успокаиваешь, а самому ж больно, — заглядывала Ульяна в глаза сына, как всегда привыкла сама там все выверять с правдой, и замечала сейчас попутно воспаленные веки и темные круги у переносицы. Огладила Митины щеки, на лбу ладонь задержала, привыкая к сыну заново после долгой разлуки, собиралась с мыслями. Каждое ее материнское слово должно сейчас помогать ему, никогда ж такой беды еще не было у сыночка, кто ж ему первый утешитель.

— Приехали, мам, на попутной машине?

— Не, сынко, попутным ветром…

— Значит, пешком шли. В станице, наверно, теплее, чем тут?

— Та одинаково, шо тут, шо там. Щас не от погоды людям морока, а от войны… — Ульяна в полуприседе придвинулась к раненой ноге сына — до паха скрывала рану повязка, а для чего-то ведь и подставка с роликом, и груз на шнурке висит. — Ой и богато ж, сынок, тут у тебя понамутовано и понатянуто, — показала она на роликовую подставку. — Наверно, так ножка поранета, шо и ковалю не склепать? Будут на операцию класть?

— На вытяжке я, мам… Резать не дался…

— А то тебя, сынок, спросят? Вас тут лежат сотнями и всем места не хватает. Спите без подушек, без простыней, даже коек для вас не нашлося…

— Вы мне, мам, принесите завтра подушку от тети Паши, ладно?

— Принесу, сынок, принесу. А ты гостинцев мамкиных покуштуй. — Ульяна достала из кошелки узелок. — Вот тебе пышки, кисляк, табачок…

— Табак, мам, не доставайте. Я курить бросил. — Митя, прищурясь, разглядывал еду в ее руках. — Покладите, мам, все на подоконник, я щас кушать не хочу. Давайте лучше побалакаем больше. Я по вас, мам, соскучился. У дядьки Тимка часто вспоминал, как мы в нашей хате при немцах балакали. Освобождали нашу станицу, наверно, трудно?