Материнский кров

— А шо ще сказала та тетя, родненький?

— Сильно забинтованная нога… — Мальчик виновато помолчал, будто прослушал объяснение школьного учителя, и добавил: — Под Абинкою много наших немцы поубивали…

— Ой, горе… Лежит сынок, на ножки не встает… Чи застану живого?.. — Ульяна, постанывая, забегала по хате. Зойка и старуха тоже всхлипнули. Мальчик растерялся от женского плача, стал успокаивать старуху:

— Ба, не плачь… Ба…

Просьбы мальчика заставили и Ульяну остановиться. И она вытерла глаза, подошла к Зойке.

— Подожди меня, Зоя, трошки. Побежу я до Одарки, отдам ей ключ от хаты, а то у меня там корова, закрытая в сенцах.

Вспомнился ей сон — Митя во всем черном, конь вороной. Видево то было неспроста — страшное знамение…

3

Двор был разгорожен, хата с черепичной крышей осела на глухую стену и показалась Ульяне намного меньшей. И сами Лабунины такие, вспомнила она, каким увидела Тимофея первый раз и каким знавала позже. Настя, открывшая дверь, тоже предстала совсем другой — до войны была дебелой незамужней дивчиной, а теперь вышла на крыльцо сутулая и дряблая, как старуха. В сумерках, которые быстро сгущались, не узнала б Ульяна в закутанной большим платком и одетой в фуфайку и валенки маленькой женской фигурке прежнюю Настю, если б та не подала голос:

— Неужели ты, тетя Ульяша, пришла?

— Я. Открывай, Настя, не боись Тимковых родичей!

Вглядевшись в Ульяну и узнав ее с трудом тоже, Настя привстала на цыпочки и потянулась целоваться. Сухими губами чмокнула Ульянину щеку, расстроилась и завсхлипывала с подвывом:

— Ой, молодец, шо зашла, не загордилась… Здоровья щас моего совсем не стало…

Ульяна тоже прослезилась, но думала и горевала о своем. Досадовала, что вот наконец-то почти добежала до города, а к сыну попасть не может, вынуждена толкаться по чужим хатам, когда каждая минута дорога и за это время может всякое случиться. Она и в пути отдыха себе не давала, не шла — летела все пятьдесят километров по разбитой машинами и бомбами дороге, Зойку с племянником в три пота вогнала, и сил хватило бы еще столько пешком пройти, чтоб только увидеть сыночка и твердо знать: живой, живой мой цветочек! И не задержалась около попутчиков, когда Кубань минули и в первые кварталы пригородного хутора попали.

Пока стояли на крыльце, совсем стемнело. В доме Настя включила свет. Лампочка была слабая и горела тускло, но Ульяне с непривычки показалась ярким чудом из другого мира — В станице дармового света люди сейчас не знают.

— Забор на топку зимою пошел? — спросила она, чтоб не молчать, о Мите ей не хотелось сразу заводить разговор.

— Сгорел, нечем было топить при немцах. — Настя зябко поежилась. — Табуретки та лавки тоже пришлося спалить. Так мерзла в хате, не дай господь. И щас чай нечем скипятить, холодную воду пью, до чего дожила.

Настя села на железную широкую кровать, покрытую старым стеганым одеялом, и предложила гостье присесть рядом. Поставив кошелку у стола, Ульяна присела. Сетка под ней скрипнула и прогнулась почти до пола. «Кровать чужую не сломать бы», — испугалась она, привстала. Но пересесть было некуда: в горнице, кроме кровати и стола, стоял только громоздкий шифоньер в углу, где положено было висеть иконе. Настя, перехватив ее взгляд, кивнула в сторону шифоньера:

— Думаешь, богато добра там? Пустой стоит — в нем от крыс ховаюсь. Ночью набегут, прокляти, хто зна сколько. Хоть «ратуйте»[11] кричи. А с вечера, пока в лампочке свет горит, под полом пищат. — Настя наклонилась, отодвинув с уха платок, послушала. — А ты завтра — на базар?

— Нет, около базару… чи на той же улице… Шаумяна, кажись… Ранетый Митя… сыночек мой… А ты — базар!.. До госпиталя — вот куда бегла пешки от самой станицы!.. Ну так шо, на ночеву пустишь, чи до другой хаты под закрыты ставни пойду?

— Оставайся, рази ж я тебя куда прогоняла? И чо ты сразу не сказала за Митю! Он же заходил зимою, я и до Тимка в Платнировку выво́дила…

Это уже другой был разговор — от сердца сразу отлегло. Ульяна поделилась чуреками, что несла для Мити, сама дорогой не ела и готова была теперь слушать свояченицу хоть всю ночь, лишь бы хоть что-то новое узнать о сыне. Она смотрела, как Настя жадно ест, запивая крохливые чуреки холодной водой и следя, чтоб кукурузные крошки не сыпались на пол, а задерживались на широком подоле юбки, и ждала, когда та снова заговорит о Мите. Но Насте было невдомек, что Ульяну интересуют только такие новости. Она давно прихварывала, почти не выходила из дому и рада была сейчас свежему человеку, а тем более что в гости наведалась родичка с гостинцами.

Говорить Настя могла сегодня о чем угодно и, подкрепившись чуреками, начала жаловаться, что живет одна-одинешенька, никому из родичей до нее нет дела, спасибо двоюродной сестре Марфе, что рядом хата в хату живет и приходит проведать, а то и все, сдохла б тут, в отцовой хате. Все четверо братов на фронте, невестки и в доброе время не родичались, а теперь, в войну, и подавно. На этих словах Ульяна задержала Настю и повернула разговор на то, как приходил зимой Митя и как она встретила его и провожала в Платнировку.