Материнское воскресенье

Молодые люди в рамках на туалетном столике теперь, похоже, совсем не обращали на нее внимания. Неужели ей из простого тщеславия тогда померещилось, что они за ней подглядывают? Пожалуй, да. Во всяком случае, сейчас они равнодушно смотрели как бы сквозь нее в объектив фотоаппарата, когда-то давно щелкнувшего их на память. Она еще несколько мгновений постояла в дверях, запечатлевая в памяти свою собственную последнюю «фотографию». А потом ушла.

В холле она снова на минутку остановилась и взяла – сорвала – один цветок, выбрав его в самой гуще ветвей орхидеи, пышным кустом вьющихся над чашей. Что ж, если он не сорвал этот цветок, его сорвет она. Впрочем, она сразу поняла: если она вздумает украсить свое платье орхидеей и в таком виде вернуться в Бичвуд, это станет самым ярким свидетельством ее преступных деяний. Нет, этот цветок не был предназначен для того, чтобы его носить. И она сунула его туда же, куда еще утром спрятала свои полкроны, сознавая, что там он, скорее всего, сразу поломается и истреплется, но для нее все же будет служить доказательством того, о чем она всегда будет помнить. Только она одна. И никто другой об этом даже никогда не узнает.

Итак, лучше всего, с ее точки зрения, были истории о приключениях, а вовсе не детективы. Книги для мальчиков. И интервьюер вполне мог – в шутку, разумеется, – спросить у нее, не желая, чтобы интервью получилось чересчур «книжным»: «А сами мальчики вам нравились?»

«О да», – ответила бы она, старая восьмидесятилетняя женщина, так небрежно махнув рукой, словно когда-то поклонники выстраивались к ней в очередь. И аудитория в темном зале наверняка бы вежливо загудела. А интервьюер, возможно, даже не заметил бы за всеми этими шуточными вопросами и ответами, как она на мгновение сердито прищурилась и поспешила сменить тему.

Дело в том, что уже сама по себе жизнь может быть приключением, считала она. Именно таков тайный смысл («подтекст», как сказали бы теперь) всех тех, столь любимых ею, книг. Да и существует ли какой-то иной способ прожить жизнь? И приключение совсем не обязательно должно быть связано с пиратами, бегством от опасности и спасением. Оно может заключаться, например, в постоянном умственном напряжении. В предположениях. В попытках представить себе. Вообразить. На что, собственно, писатели тратят свое время? Ведь писатели – это самые неприключенческие души на свете, не так ли? Сидят с утра до ночи за письменным столом и что-то себе воображают.

Но ничего подобного она никогда интервьюеру говорить бы не стала. Разве что подмигнула бы ему покровительственно, поджала иронично губы и, словно дразня, ускользнула в сторону от тех истин, на которые он намекает.

Я начну историю своих приключений…

Ключ она положила под кусок каменного ананаса. Интересно, думала она, как это Фредди ухитрился расколоть крикетной битой такую штуковину? Вот если бы боевым топором… Но она не знала даже, кто из тех, в серебряных рамках, Фредди. Она могла бы, наверное, спросить у Пола, ей, пожалуй, даже следовало бы спросить, но она так и не спросила: «Кто из них кто?» Не попросила: «Расскажи мне о них». Может быть, когда они лежали рядышком в постели, момент для этого как раз был вполне подходящий? А может, Пол и не стал бы отвечать на ее вопросы, и на лице у него возникло бы такое выражение, словно он отведал какой-то гадости?

Теперь она этого уже никогда не узнает.

Возле парадного крыльца к стене был прислонен ее велосипед – потенциальная улика, которая так никому и не понадобилась, чтобы разгадать совершенное ею «преступление». Сперва она, взявшись за руль, просто вела велосипед по гравиевой дорожке и лишь потом вскочила в седло, отчего-то задыхаясь и хватая воздух ртом. Ей было немножко больно там, между ногами, где седло касалось неких сокровенных местечек. Она подобрала юбку повыше и подоткнула ее. Теплый прозрачный воздух дрожал и переливался вокруг нее, словно легкая пелена.

И Джейн вдруг охватило мощное чувство свободы. Ее жизнь только еще начинается, она вовсе не кончилась потому, что Пол собирается взять в жены другую. Впоследствии она так никогда и не сможет объяснить даже самой себе эту столь нелогичную и совершенно неожиданную перемену в собственном настроении. Как если бы этот день вдруг взял и вывернулся наизнанку, как если бы то, что она оставляла сейчас позади, не было погребено в особняке Апли и утрачено для нее навсегда. Напротив, оно словно вырвалось оттуда, вынырнуло на поверхность, разлилось в воздухе, и она с наслаждением этот воздух вдыхала. Нет, этой перемены в себе она никогда объяснить не сможет, однако охватившее ее в тот момент чувство отнюдь не ослабеет, даже когда она узнает – а это произойдет достаточно скоро, – до чего этот день и впрямь оказался вывернутым наизнанку. Разве может жизнь быть одновременно и столь жестока, и столь щедра к одному и тому же человеку?