Матюшенко обещал молчать

Да, он ждал. И пожалуй, всерьез верил, что его, подполковника запаса, однажды по повестке снова позовут в войска. Верил очень долго. А я над ним посмеивался. Одно время мы с ним чуть ли не ругались. Я тогда уже закончил институт, жил в большом городе, в каком он отродясь не жил (впрочем, если не считать двух лет Москвы, где он учился в пехотной школе), я познакомился с образованными, все на свете знающими людьми, и отец стал казаться мне отсталым и старомодным. Так, глядя на мои узкие по тогдашней моде брючата, он, бывало, сокрушенно вздыхал и говорил, что всех стиляг надо вылавливать прямо на улице и отдавать в армию. Там им привьют хороший вкус. Надо ли говорить, как я взвивался.

— Ты помнишь, — кричал я, — как в двадцатые годы считали галстук буржуазным пережитком! На комсомольских собраниях разбирали тех, кто его носил, сам рассказывал. А теперь ты любишь, когда я тебе новый галстук привожу.

Галстуки и в самом деле были его слабостью, добрый десяток их висел в шкафу, хотя надевал он их раз в год.

Он на минуту терялся от такой очевидной моей правды, но лишь на минуту.

— Ну, положим, с галстуками были отдельные перегибы.

— Ага, в основном с галстуками...

— Время такое было — революция. И все равно...

— Что все равно? Правильно, что разбирали?

— Все было правильно, — хлопал он ладонью по коленке. — Ты еще в этом не смыслишь ничего.

Я действительно не смыслил, говорил:

— Как же вы могли разбирать за ношение галстука, если Ленин его всегда носил? Портрет, надо думать, висел у вас в ячейке?

Он подозрительно косился.

— При чем тут Ленин? Ленин — вождь мирового пролетариата.

Он скучнел, глядя перед собой в одну точку, потом начинал громко сопеть, и это значило — сейчас он мне задаст урок политграмоты...

И тогда, откуда ни возьмись, за меня вступалась мать.

— И что городит, что городит! — преувеличенно сердито накидывалась она на отца, одновременно делая мне знаки: не лезь, мол, на рожон. — Всех в армию! И его, значит, в армию? — кивала на меня.

— Да и его бы не мешало, — ворчал он, сразу остывая. Мать действовала как предохранительный клапан у котла, вовремя выпуская лишний пар.

Но я не желал сдаваться и ловил его на слове.

— Как же так, — говорил я, — ты же пять лет назад боялся, что я не поступлю в институт и меня заберут в армию, забыл? Ты почернел весь, когда я на экзаменах получил две четверки. А потом, когда меня приняли, ты на радостях, помнишь, что военкому показал?..

— Военком мой друг... Но разве я армии боялся? Просто я боялся, что ты за три года все позабудешь, чему в школе учили.

— Ага, а другие этого не боятся? И вообще, по-моему, ты преувеличиваешь просветительную роль армии.

— Ничего я не преувеличиваю, я знаю. Армия это армия, школа жизни, — важно изрекал он, поднимая вверх палец. — Вот ты хоть и закончил институт, а... — и он опускал палец, показывая, что ума во мне прибавилось не слишком много. — Ни один университет не даст того, что дает армия.

И мне бы промолчать, уступить отцу, тем более что спустя время мне все-таки довелось послужить и я убедился, что он был прав: везде что-нибудь берешь, но нигде как в армии так не учишься ценить свободу и товарищей, деливших с тобой хлеб и труд. Полузабытые лица стоявших с тобой в строю возникнут иной раз как терпкие слова присяги. И укрепят в главном: отечество — самый большой твой капитал.

А я кипел, возмущался его солдафонством. Он тоже напрыгивал на меня как петух. И тогда снова как буфер вставала между нами мать.

— Да, да, отец прав, не спорь. Армия — лучше всякого института. Это точно, я знаю. А что, я тоже служила, объездила всю страну с отцом. И на Дальнем Востоке жили, и на Севере. Армия, это, знаешь... — и она, подмигнув мне, ласково теребила поредевшую отцовскую шевелюру.

Он еще хотел сердиться, но уже не мог.

— Если бы наш отец не служил в армии, разве он был бы такой умный? Попробуй: все передовые из газет наизусть знает, мемуары, всех маршалов перечитал. Такой стратег...

И вот он уже смеется, шутливо замахивается на мать. Мир восстановлен. Он говорит:

— Ничего, есть еще порох в пороховницах.

— Есть-то есть, да вот беда — сыплется... — вздыхает мать.

— Уйди! — шумит на нее отец. — Сыплется! В случае чего мы еще пригодимся, поучим молодежь.

— Ты погляди, какой герой. Корвалол принимал сегодня? Чему же ты научишь молодежь, пехота? Сейчас вон везде ракеты, электроника.

— Научу, будь спокойна. Пехота — царица полей.

— А чего там, в пехоте, учить-то? Из винтовки стрелять? Так теперь все грамотные, и без тебя умеют. Это ты в свое время, два года в Москве маршировать учился после церковно-приходской...

Он всем своим видом показывал, что не стоило бы с дураками говорить, но не выдерживал и снова начинал бегать по комнате.

— Чего в пехоте учить? Да что вы понимаете в этом деле! А ну вот ты, — тыкал в меня пальцем, — с высшим образованием, ты лежишь в обороне, и у тебя пулемет. А на тебя идут в атаку, ну, скажем... — Он скреб макушку, соображая, кто бы это мог на меня идти, ибо тут можно совершить политическую ошибку...

— Супостаты, — подсказывал я ему.