Матюшенко обещал молчать

А у меня еще есть время. Я кормлю завтраком сына, потом мы выходим на улицу, и я веду его в школу. По дороге он что-то рассказывает мне, что-то для него очень важное — мол, надо наконец завести собаку, а то вчера опять на него напали эти шестиклашки, налетело пять человек, нет, десять, отняли ранец и гоняли его ногами как футбольный мяч. А если бы у него была собака, верный друг, он бы тогда им показал. Он еще что-то говорит — кажется, он твердо решил стать космонавтом, а я думаю о том, что мне сегодня снился отец, что он умер и что прошел уже целый год. И еще о том, как удивительно спокойно я об этом думаю, — ведь умер мой отец.

Потом я сбоку внимательно смотрю на сына и почему-то крепко сжимаю в руке его ладонь.

На улице — ноябрь, темень. Почти девять часов, а фонари за сплошной завесой из мелкого дождя и снега горят, словно глубокой ночью. Все вокруг нас движется, спешит: люди, трамваи, троллейбусы, такси — сплошной поток, и мы подолгу стоим у каждого перехода. Мой космонавт нахохлился, как воробей, и отчего-то молчит — наверное, оттого, что я плохо поддерживаю разговор, — и я рассеянно думаю: давит ли на него темнота, как она на меня давит, ведь все-таки он тут родился, в этом городе, где лето пролетает как один день, а эта ночь так долго длится.

И я начинаю думать о тепле, о солнце; о Юге, но почему-то перед глазами встает не отпускной пейзаж с пальмами и кораблями у горизонта, а раскаленный пыльный шлях в степи, глубокие трещины в земле и в этом пекле, в самом его центре — я, стою на коленях в кузове подпрыгивающего на ухабах грузовика и то и дело упираюсь взглядом в длинный красный гроб. По сторонам гроба сидят моя сестра и мать в черных платочках да еще пяток наших родственников, приехавших хоронить отца. Солнце как с ума сошло, жара за тридцать, до кладбища километров семь, в объезд старого города, а тут еще, в сумятице, когда не знаешь, что и как делать и хочется от всего куда-нибудь сбежать, мы просчитались со стульями, когда соседи их подавали в грузовик, а потом уже неловко было просить еще один, и мне пришлось стать на колени.

Едем... Иногда я встречаюсь взглядом с сестрой, мы подолгу смотрим в глаза друг другу и, может, думаем с ней об одном: ах, как бы хорошо, будь это все лишь сон, сон, в котором мы, Дети, опять затеяли какую-то глупую, страшную игру.

Потом сестра отворачивается, кривя некрасиво рот, а я почти всерьез думаю, что вот бы и впрямь спрыгнуть с грузовика, везущего на кладбище моего батьку, убежать в степь, далеко-далеко, стать опять маленьким и, наплакавшись в одиночку, вечером прийти домой. И пусть мать, обегавшая в поисках пропавшего сына все дворы, снова отстегает меня хворостиной по ногам, приговаривая: «Чтобы не бегали, не бегали, куда не надо! Опять на речке был, утонешь, что тогда...» А отец, который за всю жизнь не тронул меня и пальцем, скажет: «Вот погоди, я за тебя возьмусь».

Но мне уже никуда не убежать: я сам отец и сам веду в школу сына. Ему девять лет, но я все еще вожу и вожу его за руку, потому что до школы далеко, надо трижды переходить улицу, а улица — как река.

Я иду и думаю: надо же, мне сорок лет, кто мог подумать... И вот уже мой отец умер, а еще год назад так хорошо было иногда думать: жизнь длинная, ведь у меня еще жив отец. Словно он прикрывал меня.

И нечаянный холодок проникает в душу, как будто где-то приоткрылась дверь. Но это не холодок страха перед будущим небытием, а это тот особый, тревожный и гордый холодок, знакомый каждому, кто хоть раз в жизни заступал на пост.

И я сжимаю руку моего сына, сжимаю бережно, но крепко, и мне становится весело от моих печальных мыслей, я даже напеваю себе под нос что-то бодрое, оптимистичное.

А мой дурачок ничего еще не понимает, бурчит: он уже не маленький, сколько можно водить его за руку, над ним смеются, дальше он пойдет один... Но, вырвав руку и отбежав чуть-чуть, ждет, что я на это ему скажу. Я говорю: «Что ж, иди, ты уже действительно большой». Он хлоп-хлоп глазами, так удивился. И — побежал, вприпрыжку, как борзой щенок. Два раза оглянулся и исчез за мельтешащими впереди спинами людей. Переход еще далеко, но вдруг вижу — он уже на той стороне улицы. Оглянулся, увидел меня, и юркнул за угол. Что тут делать? Грожу ему вслед пальцем: «Вот погоди, я за тебя возьмусь».