Матюшенко обещал молчать

— И несознательный, и не такой большой.

— Великий, Вася...

Вася на это опять жалобным голосом сказал:

— Ладно тебе, Паша, — а Матюшенко успокоил писателя:

— Да что с ней станется, выправится, ничего страшного. Мы только чуть-чуть от дороги отойдем. Вон же как раз есть хорошая полянка, травка. Видать, когда сеяли, зерно туда не упало. Там и сядем.

— Смотрите, а то заберут в каталажку.

— Да кто же заберет — никого нету.

В конце концов все трое — Матюшенко смело и решительно, а Вася с Пашей то и дело оглядываясь по сторонам, — зашли по пояс в шуршащую, уже почти спелую озимую пшеницу, добрались до той самой полянки метрах в пяти от дороги и стали устраиваться.

— Хорошо как! — сказал Вася и повалился в траву с таким шумом, что стало страшно, как он потом поднимется на ноги. — Живешь в этом вонючем городе!

Он сидел, раскинув толстые ноги, и улыбался, глядя, как проворные мелкие муравьи со всех сторон тотчас полезли ему на брюки. Потом блаженно зажмурился и лег на спину. Мечта писателя, таким образом, осуществилась.

— Он что, в самом деле знаменитый писатель? — спросил тихо Матюшенко у Паши. Тот, доставая из портфеля стаканчики, подтвердил:

— Живой классик. Он недавно вот такую толстую книгу написал, как кирпич.

— Кирпич тоньше, — глянул Матюшенко, какую толстую книгу написал классик. — Кирпич вот такой. Пользуясь случаем, хочу спросить: писатели как пишут — что видят своими глазами или из головы берут?

— И так и так: и что глазами видят, и из головы берут. Если она, конечно, есть...

Паша налил в стаканчики и позвал:

— Вставай, Антей!

Вася энергично сел и принял у него из рук стаканчик. Глянул внимательно на Матюшенку.

— Давайте познакомимся, что ли.

— С удовольствием, — сказал Матюшенко. — Меня зовут Иван Федосеевич, то есть Иван. А вас я уже знаю. Прошу извинить, что сбрехал тогда, на вокзале, что еду в другую сторону, так получилось. Это вот там виднеется мое село, Жабунево, что теперь, значит, поселок Степной. Я не был в нем двадцать лег. Вот, приехал... Тоже, думал, в пшенице полежу.

— Да все ясно, — сказал Паша, а Вася зачем-то строго спросил:

— Воевали?

— А как же! Как село освободили в сорок третьем году, так и пошел. Винтовку дали, а обмундированием только через месяц разжился — нету, говорят, обмундирования, не успевают шить да и не из чего. Ходили кто в чем, как махновцы.

Вася задумчиво помолчал, глядя в свой стаканчик. Потом кивнул:

— Точно, было... Видел я как-то одну картину на выставке, большая такая картина — форсирование Днепра. Уже наши на том берегу закрепились, переправляются основные силы, народу — тьма. Впечатляет картина, и все-таки что-то не то, думаю. А что — потом уже догадался, вот это самое: кто в чем. Куда же девались, думаю, те украинцы в домотканых свитках, которых из оккупации освободили и призвали? Или пожилые таджики в тюбетейках и с противотанковыми ружьями на плечах? Ведь было это, было, сам свидетель, а на картине — нет... Все молодые, все в форме, в монументальных позах. Не понимаю, зачем преуменьшать народный подвиг?

— Да, зачем? — пожал плечами Паша.

Вася подозрительно на него посмотрел.

— Так он же, видать, хотел как лучше сделать, — сказал Матюшенко. — Вот я помню, в сорок пятом году меня один инвалид фотографировал, на базаре. Так получилось, что за полтора года, что воевал, сколько ни фотографировали — ни одной карточки не сделали. То фотографа убьют, то меня кинут в другое место, а то еще что. Думаю, надо же запечатлеть себя для потомства, при погонах, орденах и медалях. Ордена — это так, к слову, а медалей у меня шесть штук. Вот и говорю тому инвалиду: сфотографируй во весь рост. А он глянул на меня сомнительно. Я — худой, как щепка, все на мне висит, а на ногах обмотки и ботинки дырявые. «Хочешь, — инвалид говорит, — я тебя на коне сфотографирую?» А там, знаете, на картине казак нарисован кубанский — на коне, в бурке, в хромовых сапогах и в героической позе. А на месте головы — дырка. Конечно, думаю, на коне лучше. «Ну тогда, — говорит инвалид, — заходи с той стороны и высунь голову». Я высунул. А теперь эту фотографию и показать кому стыдно — смеются. Хорошо хоть еще одна карточка сохранилась, маленькая такая, как на паспорт, где я — настоящий.

— Ладно, товарищи, давайте выпьем за наш народ, — сказал Вася с чувством. — Как бы там ни было, а мы все-таки победили.

И они уже собрались выпить, когда напротив с разгону остановилась какая-то машина. Матюшенко быстро опорожнил стаканчик и выглянул из пшеницы. Из белой запыленной «Волги» выскочили трое: милицейский сержант и два молодых крепких парня.

— А ну вылазь! — зайдя шага на три в пшеницу и заглянув сверху к приятелям, сказал сержант. — Вылазь, вылазь, быстро!

Вася с Пашей переглянулись и тоже осушили свои стопки.

— Ага, хорошо! Очень даже хорошо! — как бы обрадовался сержант. — Чтобы потом не отговаривались: не пили. Очень хорошо! Экспертиза все покажет.

А двое парней стали заходить один слева, другой справа.

— Окружают, — сказал Вася и стал кряхтя подниматься.