Матюшенко обещал молчать

— Простите, Тамара Николаевна, — вежливо встревал со своего места дотошный Ньютон, — где это вы видели зеленый жемчуг? Жемчуг — белый.

— Сам ты белый! — отмахивалась от него, как от мухи, тетя Тама и с прежней экспрессией продолжала: — Ну прямо с картины сошла женщина, понимаешь! А с ней мальчик и девочка. Такие пусеньки! За ручки держатся — два ангела. Мальчику пять лет, а девочка осенью в первый класс пойдет. Мальчик и девочка разделись сами, сняли штанишки, маечки, взяли из сумки мячик и к воде пошли. Молча! Она даже не глянула в их сторону. Сама стала раздеваться. На нас всех — ноль внимания, вроде она одна на пляже или у себя в спальне. Стащила платье. И тут мужички наши носами закрутили. Купальник у нее — только-только чтоб милицию не звать, тело нежное, длинное. Ну, чудо, понимаешь! Легла на одеяло попой кверху, ногами дрыгает и вишни ест. Сквозь нас всех смотрит и улыбается своим каким-то мыслям. И так ей хорошо, и так она вкусно эти вишни ест! Прямо всем сразу, кто на пляже был, вишен захотелось. И никому ни слова, ни полслова. Искупалась, опять легла. Мальчик и девочка ее тоже в сторонке от других детей, сидят в воде, в мячик играют. И так хорошо, так дружно играют, что наша шантрапа притихла, побросала свои лодочки и ямки, смотрели-смотрели и повалили на берег — и им мячики давай. Кошмар! Через полчаса незнакомка доела вишни и посмотрела на часы. «Дети, хватит купаться», — совсем негромко так сказала, а может, не сказала даже, подала глазами знак. И тут мы обалдели! Мальчик и девочка взялись за руки и — без разговоров! — вышли из воды. Вытерли друг друга полотенцем, взяли книжку с картинками и легли возле матери на одеяло. Вы видели таких детей? Я спрашиваю: вы видели таких детей?

Разумеется, таких детей никто не видел.

— А дальше еще интересней! — продолжала тетя Тама. — Тут бьешься, бьешься, целый день: Машка, ешь, Машка, ешь! (Машка — внучка тети Тамы.) Крутишься, как клоун. За папу — ложечку,за маму, за Бобика, за Тобика, за дедушку с бабушкой. Потом спать укладываешь. Пока в постель затолкаешь — голос сорвешь, сил нету. А тут — чудо! Альдона, ее хозяйка, рассказывает: вечером дети поели, что им дали, — ни крошки не оставили! — спокойной ночи, мамочка, сами разделись, легли-тихонько и через минуту спят. Вы видели таких детей? А мать наряжается, красит губы, едет на последнем автобусе на танцы, на турбазу, и возвращается иногда под утро...

Тетя Тама очень хорошо рассказывала, в лицах, в жестах, закатывая глаза, много и к месту, как истинный художник, преувеличивая, но, несмотря на преувеличения, все, что она рассказывала о Виктории и ее детях, было сущей правдой. За исключением вот этого самого — «под утро». Когда приходила Виктория с танцев, никто не знал. И хотя именно этот момент вызывал у публики наибольший интерес, все же здесь многое оставалось неясным.

— Если бы у меня была такая жена, я бы ее застрелил, — сказал однажды Ньютон. — Да, а что вы думаете? Вот этой рукой.

— А где бы вы взяли револьвер? — интересовалась тетя Тама. — Я уже не спрашиваю о том, откуда бы у вас, черт побери, такая шикарная жена!

Ньютон долго о чем-то вспоминал, глядя за речку слезящимися глазами, и, вспомнив, надменно объявлял:

— Вот вы не знаете, а, между прочим, в тысяча восемьсот семьдесят девятом году моя мать подвергалась агитации народовольцев, да.

— Кошмар! Этот мужчина меня угробит! — захлебывалась от восторга тетя Тама. — Ну и как, агитация была успешной?

— Этого я не знаю, — отвечал Ньютон и со значительным видом умолкал.

— Надо думать, ее все же сагитировали, — решила однажды тетя Тама, очевидно ничем иным не имея объяснить склонность потомственного бухгалтера к терроризму.

— А что бы ты, Вадик, сделал, окажись у тебя такая жена? — лукаво спросила однажды Галина.

— Вот я бы ее действительно «зарэзал»! — решительно сказал Вадик.

Он шутил, но где-то в глубине души, ставя себя на место обманутого мужа, не видел другого исхода. Так и только так должен поступить в подобной ситуации любой уважающий себя мужчина. Разве верность не высшее проявление человеческой души?

— Да, наверное, ты прав, — соглашалась Галина. — Чистое, любящее сердце не вынесет измены. Ему нечем станет жить.

— Вот пусть оно и убивает себя! — вмешивалась тетя Тама. — Раз такое впечатлительное.

— Ага! А она пусть изменяет дальше? — возмущался Вадик. — Нет, дудки! «Зарэзать», и все тут!

— Ишь ты какой! А как же дети? Ты в тюрьму сядешь, а дети сиротами останутся? Что ж тебе, детей не жалко?

Детей было жалко, но...

— Дети — это уже другой вопрос, — сказала Галина. — Мы говорим сейчас о трагедии обманутого доверия. Если любишь...

— Если любишь — не убьешь.

— Но ведь Алеко убил. И Отелло. Это ведь классические примеры.

— Паразиты они!

— Оригинально, но...

— Что но?

— Они любили... и Алеко, и Отелло.

— Все равно паразиты. И классики так считали.

— Но они любили...

— Хорошая любовь, когда тебя — ножичком!

— Все закономерно, — спокойно объясняла Галина. — Просто в такие минуты любовь переходит в свою противоположность. Говорят: от любви до ненависти один шаг.