Матрикул Без права на подвиг

С удивлением поймал себя на том, что испытываю настоящий азарт и…холодную, сводящую скулы почти до судорог, ненависть. А ещё большое желание успеть, пока с теми гражданскими не произойдёт ничего не поправимого. Ну что мне до судьбы каких-то там польских евреев? Сколько их уже сгинуло и ещё сгинет в этой фашистской мясорубке. Миллионы! К тому же ведь это совсем другой мир, пусть и со схожей исторической линией. Нда-а, Гавр, гаденькие мыслишки-то. Мир-то другой, но это же люди, всё-таки не лабораторные крысы. И ты вполне в силах им помочь.

Я постарался прикрыть нарастающее недовольство собой более рациональной, хотя и насквозь циничной мыслью о подходящей ситуации для тренировки аватара в настоящих боевых условиях.

Пятеро солдат, отвлечённые конвоированием гражданских лиц, отделившиеся от основной воинской массы. Почти полная звуковая и визуальная изоляция от основных сил. Судя по их довольно расслабленному виду, по сравнению с солдатами СС из оцепления, шансов против чернокурточников у меня намного больше, чем против волков из зондеркоманды. Почти идеальный расклад.

Сколько мне искать ещё в ночном Перемышле возможности опробовать аватар? А тут судьба буквально сама даёт мне в руки такой шанс! К тому же чуйка на хабар сделала стойку. Осталось по пути составить хотя бы примерный план, как обставить исчезновение шустрых ребяток в чёрном.

Мда-а, вот так и становятся прагматичными циниками, используя для своих нужд чужое несчастье. Нет, чтобы воспылать праведным гневом в защиту угнетённых сынов Израилевых. Всё бы тебе адреналинчиком баловаться, Миротворец…

Во дворе дома почти везде царил полумрак. Мой подъезд был по счёту вторым от подворотни и его вход был полностью скрыт ночной темнотой. В дверную щель была видна лишь небольшая часть двора. Из темноты раздавались всхлипывания и периодические завывания, глухие удары и ругательства на польском, смех, точнее, гогот лужёных глоток здоровых сытых мужиков, взбодрённых шнапсом и полной безнаказанностью.

Хорошо, что я не сразу рванулся на звук, едва не совершив непростительную глупость. Ну ладно, спасу я этих несчастных, что потом что?

В лучшем случае им удастся скрыться в ночи. Но, с вероятностью десять против одного, с помощью собак их к утру выловят поисковые группы. И что эти поклонники талмуда в первую очередь поведают дознавателям? Правильно, что их спас мужчина, босой и в грязной советской форме. И надеяться на темноту во дворе особо не стоит. По закону подлости, вот тот фонарь у четвёртого подъезда, к скудному пятачку света которого чернокурточники потащили свои жертвы, прекрасно даст рассмотреть тушку некоего самонадеянного Миротворца.

Значит, следует принять меры: я немедленно скинул гимнастёрку, штаны и нательную рубаху, оставшись в кальсонах, цвет которых с большой натяжкой можно было бы назвать белым.

— Ну что, Гавр, — тихо произнёс я по-немецки, — дальше общаемся только на великом языке Гёте. И пусть сломают башку любые дознаватели!

До нужного мне места было шагов тридцать, не больше. Я приближался осторожно, стараясь контролировать всё пространство двора и периодически посматривая на арки проходов. Нет, похоже, зря я волнуюсь. Думаю, из-за изолированности этого места сюда и потащили этих евреев.

Мне уже было прекрасно видно, что пожилой мужчина сидит на земле, хватая ртом воздух и хрипя. Один из чернокурточников поставил ему ногу в сапоге на грудь и, медленно склоняясь, давил всё сильнее и сильнее. Второй мужчина лежал неподалёку, не подавая признаков жизни. Двое солдат держали женщину, а третий уже, спустив штаны и встав на колени, рвал на ней юбку, громко похохатывая и отпуская смачные матерки. Делал он это деловито и было видно, что со знанием дела.

— Гей, Сашко, ты там жидовочкой не сильно увлекайся! Нам ещё пана Шмулевича уговаривать, шоб он добровольно пожертвовал незаконно нажитое на благо Рейха и Фюрера! — хриплый голос, поощрявший насильника, принадлежал тому самому чернокурточнику, который избивал железным прутом евреев. Сейчас он скинул китель, оставшись в белой вышиванке, девственная чистота которой была обагрена каплями еврейской крови, и выкручивал руки молодому парню, который дико скрипел зубами, но всё же держался, пока не кричал. — Шо, жидёнок, не сладко? — он ухватил парня пятернёй за волосы и резко развернув, впечатал лицом в стену дома, раздался хруст и невнятный всхлип.

— Пощади внука, пан Савченко! — подал голос старик, — я всё отдам …

— Господин визефельдфебель, да не слухайте вы его, то он свою песню тянет, жаден до своего золотишка, а ведь до войны его ювелирная мастерская наипервейшей в Перемышле была. Ща я его, выбл@дка, взбодрю, да невестку Сашко опробует — пархатый нам на блюдечке всё и выложит.

Стоявший особняком на ступенях подъезда тот самый чернокурточник с галунами на левом рукаве скривился, будто разжевал лимон:

— Не переусердствуйте только, да поспешайте аккуратно! Не то гаупштурмфюрер Мольтке нас вслед за сегодняшней партией в лагерь отправит. Будешь тогда, Сашко, дупло от сучка в стене барака драть, пока хрен занозами не сотрёшь!