Матрица бунта

Центральная интрига романа как раз и состоит не в построении образа новой России, не в развенчании Запада и не в попытке втянуть Америку в азартную игру ей на погибель — нет, центральной интригой романа становится выяснение личности Капитана-Курехина. Недаром ведь и Алла Латынина свое интуитивное, внутреннее сопротивление бравурному утопизму «Американской дырки» объясняет тем, что сомнителен главный герой — сюжетогонитель, нерв и сила и слава романа — «трикстер», шутник, обманщик и провокатор — Капитан («Трикстер как спаситель России» // Новый мир. 2006. № 2). «Слово сказано: трикстер. Автор обозначает родство центрального персонажа не с <…> демиургом, созидателем, но с его комическим двойником и антагонистом. Разрушение — идеальная сфера деятельности трикстера. <…> Но именно в уста трикстера вложена автором и развернутая программа строительства империи. <…> Что же может построить такой герой? <…> Вкладывая полный оптимизма монолог о целях и задачах строительства “великой континентальной империи” в уста трикстера, профессионального мистификатора и обаятельного убийцы, автор, конечно, намеренно и расчетливо снижает идеологический пафос его речей». Латынина точно определяет, что итог романа — всерьез или не всерьез, сбудется — не сбудется, уповать или к черту послать — в полной мере зависит от свойства личности «спасителя России». Поверить в серьезность новой России в рамках этого романа — значит поверить в нешуточность Капитана.

Весу утопической патетике романа добавляет связь вопроса о национальном развитии с новейшими тенденциями мировой культуры. С помощью обновленной России Капитан рассчитывает заново запустить историю человечества. Соединенные Штаты потому и выбраны целью его разрушительного розыгрыша, что это главный оплот мирового застоя, предельное, последнее воплощение ценностей западной цивилизации. Золотая эпоха фаустовской души отговорила свое. И, чтобы избавить нас от раболепства перед давно голым королем, Капитан проводит нас через опыт карнавальной смены ролей? меняя местами «полюса благоденствия и разорения». Лавры превосходства сорваны с Америки, а значит, и со всего комплекса ценностей западного мира, которые развенчаны не как западные, а как универсальные. Обновленческий пафос романа восстает против настроения окончательности итогов, против конца культуры, против того, чтобы абсолютизировать достижения тысячелетнего духовного поиска, которые предельность — мертвит.

Крусанов следует тому же духу протеста, что и Мейлахс. Подобно тому как интеллектуал в «Пророке» чает вернуть жизни «величие», так и герои «Американской дырки» — умудренный Капитан, рассудительный рассказчик Евграф и его сообразительная невеста Оля — жаждут восстановить «улетучившийся смысл и рухнувшую форму», то есть напряженность незавершенной культуры, силу мучительно познающего духа.

Сама закручивающая сюжет идея — заставить Америку поверить, будто бы в земле, на глубине в несколько километров, благодаря алхимическому чуду образуется «сорокасантиметровая колбаса высокопробного золота», — разыграна как актуализация нарочно забытого, как усмирение зазнавшейся современности — бабушкиной сказкой. Должны сработать сразу два сильнейших и старейших мифа — о проклятом золоте, разоряющем роды и племена, и Вавилонской башне-наоборот (Вавилонской яме), грандиозность которой придавит ее творцов. Это не технология, а действо, не креативная выдумка, а исполнение завета. «Новая магия» как политика будущего, ритуал как сакральная версия искусства, власть как «прямое мифотворчество» — Капитан копает все глубже в века, его программа мироустройства получает масштаб подлинного Возрождения. И поскольку в романе, как мы уже поняли, причиной и волей нового мира становится отдельный человек — личность самого Капитана, — постольку возрожденческая волна прежде всего человеческий образ его, человеческий в нем идеал подхватывает и несет.

Куда? — ответ на этот вопрос и обозначит меру реализуемости проекта капитановой России, «империи», «Рима в снегу».

«Причина заката западного мира <…> кроется в падении цены человеческого достоинства». Выставляя цену человеку, Капитан, по сути, разбивает социалистическую формулу блага — от каждого по способностям, каждому по потребностям. Способности и потребности определяют человека в двух разных системах мер, как Царствие Небесное и социальная утопия, как гуманизм и гуманность.

Гуманное, тутошнее благо равняет людей по краю, ниже которого начинается расформирование человека как вида живого. Естественность права как раз и основано на том, что, поскольку человек — это в предельном изводе живое существо, он необходимо ищет утоления своим потребностям. Нуждами меряя человека, гуманность имеет дело с ним как живностью. И, значит, упирается в тупик биологического определения человечности: двуногое, бескрылое, бегает, болит.