Матрица бунта

В критике Кобрина видно мироощущение интеллектуала и книголюба. Для него пафос изящества и точности важен более, чем пафос долженствования и последней правды. Его главный оппонент — одиозное невежество. Он отлично чувствует себя в мире аналогий и отвлеченностей: за каждым писателем у него вмиг выстраивается очередь литературных «предков», а какое-нибудь реальное явление, к примеру, собака, может быть влет представлено как совокупность историко-литературных предрассудков о нем в образованном сознании. Под таким напором ментальной реальности жизнь действительная выдает свою иллюзорность как попытку скрыть последний итог — «надгробиями высятся книжные шкафы над кладбищем людей». Эту-то жизнь Кобрин стремится заместить, силой ума и вкуса выстроив вокруг себя убежище лучших реалий. «Чтение есть процесс, <…> граничащий с гурманством, пиянством, сексом», — добавим, что для Кобрина-читателя три последних удовольствия могут быть запросто заменены на их живописное изображение в книге. В детстве Кобрин мечтает о настоящей жизни — какой ее изобразил Дюма-отец («Где-то в Европе: проза нон-фикшн», М.: Новое литературное обозрение, 2004). А когда вырастает, оказывается, что чтение — это и есть настоящее (эссе «Читать в семидесятые» // Октябрь. 2005. № 10). И к качеству этой, определяемой исключительно его читательской волей, жизни он очень требователен.

При том что Кобрин характеризует свое высказывание о литературе как частное, основанное как будто только на принципе личного удовольствия от чтения, нежели на каких-то иных ценностях, так что сам он в результате кажется даже не читателем, а безмятежным «листателем» книг — по его выражению, — это впечатление легкости и безусильности, как только и бывает у настоящего профессионала, возникает в результате исключительной дотошности, дисциплинированости и, не побоюсь этого слова, совестливости Кобрина-критика. Адекватность и меткость его суждений придают его анализу редкое качество честности. Доказательность служит опорой для очень легко, ясно сформулированных обобщений. Потому-то так расслабляешься, читая даже самые полемичные его заметки, — просто впиваешь их неторопливо, будучи убежден в качестве предлагаемого «вина». Потому-то и уютно, светло от этой книги — она завораживает, умиротворяет верой в прекрасное и просвещенное, свидетельствуя, что и тебе не примерещились истина и красота.

Пока Павлов и Быков спорят в рамках политических идеологий, Кобрин выходит в поперечное им пространство эстетического суждения, так что оба они оказываются объединены в партию идеологической критики. «Лучшие книги написаны ни о чем. … Источником читательского наслаждения <…> является безудержное, но строго направленное автором извержение самого языка» («Читать в семидесятые»). В этой юдоли наслаждения ни о чем высшей оценкой текста становится благодарное «восхитительный» (для сравнения: у Павлова самый распространенный положительный эпитет — «глубокий», оценивающий степень приближения текста к «правде»). Кобрин чуток к малейшему нарушению меры и вкуса, он живо ловит в тексте все чрезмерное, банальное, беспочвенное. А поймав, красиво уничтожает, признав при этом все возможные достоинства противника и заставив нас любоваться изящной выделкой своей иронии. Наконец, он из тех немногих, кто отрицает возможность любого разговора о книге, несмотря ни на какую ее симптоматичность (словечко Быкова) или чистоту (из книги Павлова), — в том случае, если ее нельзя «серьезно рассматривать эстетически».

Жаль, что и у такого точного, добросовестного, изысканного, интеллектуального подхода к литературе есть обратная сторона. Кобрин ведь недаром аттестует себя эссеистом, категорически открещиваясь от звания критика. Предлагая понимать «словесность в широком смысле», он в критике ее обнаруживает свою недостаточность, своеобразную узость отбора объектов анализа. Если посчитать случаи разбора отечественной современной словесности в книге Кобрина, то из ста рецензий наберется не более десяти. Да и то, уровень анализа их по критической, не чисто интеллектуальной, шкале не так уж высок.