Матрица жизни на Земле. Том 4

— Это очень трудно — просить помощи, профессор. Очень хочется самому помочь, очень хочется… Это счастье — помогать другим людям. Мне, профессор, люди добрые помогают… но… но… мне и самому быть… добрым хочется и… помогать людям. Но я мало чего могу, профессор, очень мало, ведь я слепой. Но… но… но…

— Что «но», Сидоров?

— Но если я прозрею, то я буду всегда помогать людям, всегда, всегда, всегда… всегда…

— Спасибо за эти слова, Сидоров.

— Только я не буду жалеть людей, профессор… Я их ругать буду за то, что они требуют жалости.

— Почему, Сидоров?

— Не знаю, профессор.

— Ну что ж, Гузель, уложи Сидорова на диван. Объясни, где находится туалет, где еда, где… Он найдет все сам. Он привык к темному миру, он сам… доехал к нам из Красноярского края… в темном мире. А я пошел домой, ночь уже. Пока.

Через три дня я прооперировал Сидорова. Я, честно говоря, очень сильно старался, душу всю вложил в эту сложную и рискованную операцию. Да и всю операцию мне мерещилось то, как Сидоров по жизни кричит в темноте: «Люди добрые! Люди добрые!».

Вскоре Сидоров начал видеть свет. Всего лишь свет.

— А-а-а-а! — кричал он у меня в кабинете. — Вот он, свет! Вот он! Вот он! Он, по-моему… по-моему… из окна идет. Это окно! Окно! Окно! А-а-а-а! А-а-а-а!

Сидоров очень радовался свету, как ребенок радовался… всего-навсего свету. А я улыбался… и кормил его, Сидорова. А он ел, вкусно ел.

— Оказывается, профессор, свет улучшает аппетит, — сказал он однажды.

— Да уж, — ответил я с улыбкой.

Сидоров никогда не докучал мне. Порой я замечал, что Сидоров мог часами сидеть на диване у дверей моего кабинета и ждать, когда я позову его сам. А я носился то вперед, то назад и, вдруг заметив Сидорова, кидал на бегу: «Привет, Сидоров! Извини, работы до хрена!».

А Сидоров ждал. Он умел ждать. Он двадцать лет ждал света… и вдруг дождался… всего-навсего света. А радости-то было!!! Ведь он, Сидоров, увидел божий свет!!!

Бегая по коридору и видя ждущего Сидорова, я ощущал некоторое чувство неудобства оттого, что я не мог уделить ему больше внимания; ведь у меня было… много больных. Но Сидоров был мне симпатичен, очень симпатичен. Настоящая человеческая гордость чувствовалась в нем. Он был настоящим мужчиной, этот Сидоров, хотя… ему часто приходилось кричать в пустоту вокруг себя: «Люди добрые! Люди добрые!». Но это не умаляло его достоинства, ведь только сильный мужчина может сказать: «Люди добрые!» или «Дорогие мои!»; а плюгавенький и никчемный мужичишка будет вопить от негодования и требовать, как положенного, помощи, истязая родственников, которые им… должны помогать.

— У вас, Сидоров, друзья-то есть? — спросил я его однажды.

Есть… но у них свои семьи, — ответил он. — Я не хочу им докучать. Я даже им иногда помогаю деньгами… Я ведь могу… — чуть-чуть… Наступило время выписывать Сидорова. Я отдал распоряжение, чтобы ему заранее (за наши деньги!) купили билет, посадили на автомобиль и отвезли на вокзал, доведя до места в вагоне. А также я попросил своих секретарей купить побольше колбасы (копченой!), сыра, хлеба, овощей, печенья, пряников и заварки, сложить это все в одну коробку и отдать это все Сидорову, чтобы он мог поесть во время длинного пути до Красноярска.

Все было готово. Но… Сидоров исчез. Исчез, да и все.

— Шеф! — оправдывался передо мной лечащий врач. — Я ему все сказал. Все. Я сказал, что мы ему купили продукты на дорогу, что довезем его… А он, Сидоров, ушел… сам… Не привык он, шеф! Не привык… чтобы у него по-человечески было… не привык.

— Почему не проследили?! Почему?!!! — закричал я.

Я так орал, так орал… что, по-моему, дрожали стены больницы!