Матрона

— О, сынок мой родной, — разволновавшись, она обратилась вдруг к рукаву, — я сберегу тебя от позора. Сберегу от позора и обманывать больше не буду. Хотя бы у края могилы перестану обманывать, превратиться бы мне в долгую жизнь для тебя. Пусть моя душа, отлетев, станет оберегом, который спасет и сохранит тебя, где бы ни был, наполнит твою жизнь счастьем. Когда ты смотришь на меня, как на чужую, я не обижаюсь, я ведь действительно чужая. Ты же не знаешь, кто я такая, и думаешь, наверное, что разлучившись с тобой, твоя мать вскоре забыла и думать о тебе. Нет, мой сынок, она не забыла, ты всегда жил в ее сердце, и она постоянно чувствовала твое дыхание. Даже тогда, когда потеряла надежду найти тебя. Когда она потеряла надежду, сердце ее испугалось, сынок, а испуганный человек замыкается, уходит в себя и все время вслушивается в свое сердце. Что может услышать женщина, попавшая в такое положение? Только крик отчаяния, мольбу о помощи. Женщина слаба, сынок, ей не прожить без опоры, а на кого я могла опереться в селе, где твой отец считался дезертиром, а мы с тобой — его пособниками. Может, и Егнат не впал бы в такое зверство, если бы не думал о нас так же, как остальные. Не хочу никого винить — шла война, в село одна за другой приходили похоронки, и я была для односельчан, как бельмо в глазу. В безвыходное положение попала я, сынок, в безвыходное. А уж когда тебя потеряла, то и говорить нечего. Единственная надежда у меня оставалась: дождаться твоего отца. Вот вернется он, думала, и все образуется. Он сильный, он знает, что делать, с ним никакая беда не страшна. Я верила в него, как ребенок, который думает, что его родители могут все и даже то, чего не могут родители других детей. Я верила, сынок, где бы ты ни был, мы найдем тебя и снова будем вместе, и все то страшное, что пришлось нам пережить, развеется, как дурной сон… Но я ошиблась, сынок, твой отец оказался не таким…

Пасть бы мне жертвой за тебя, сынок, я хочу сказать еще одно, послушай: если ты надеешься на кого-то, а он не оправдывает ни надежд твоих, ни ожиданий, то нити, тонкие нити, которые связывают с ним твое сердце, начинают рваться и соединить их уже невозможно. Точно так же, как человек, потерявший руку, смотрит на нее, знает — это его рука, та самая, с которой он родился, которая подносила ложку к его рту и делала еще много разных дел; теперь рука вдруг отделилась, словно у нее своя, особая судьба, и человек видит, как она лишается крови, которая бежала по ее жилам от их общего сердца, и уже не чувствуя его биения, становится чужой, и человек плачет, глядя на нее, но вернуть ее на прежнее место, соединиться с ней уже не может.

Что-то похожее, сынок, случилось со мной и твоим отцом. Тот, на кого я надеялась в дни лишений, оказался чужим для меня, чужим для моей души. Не потому, что он вернулся с войны инвалидом. Нет, сынок, я не оправдываюсь перед тобой. Не для того я ухожу от тебя, чтобы стоя одной ногой в могиле, обманывать и выгораживать себя. Твой отец действительно оказался другим человеком, не тем, которого, как мне казалось, я знала и ждала. Нет, он не изменился, остался таким же, как прежде, но когда после всего пережитого я разглядела в нем то, чего не замечала раньше, и поняла, что ошиблась в нем, жизнь показалась мне сплошным унижением. Я ждала, надеясь на него, как на Бога, а он, словно ребенок, сам искал защиты и утешения. О, сынок, как же я хотела, чтобы он властвовал над моей душой, — пусть больной, лежачий, но сильный духом, мужчина, отец моего ребенка! Я должна была почувствовать, что не зря ждала его столько лет, не зря надеялась…

Но надеждам моим не суждено было сбыться. И тогда начали рваться нити, связывавшие с ним мое сердце. Постепенно начали рваться, одна за другой — эти тонкие нити, которые невозможно соединить.

О, сынок, о, моя надежда! Что-то я не то говорю, пасть бы мне жертвой за тебя. Нет, не хитрю, не обманываю, и все же мне кажется, будто я все время оправдываюсь перед тобой. Я должна сказать напоследок что-то другое, главное, но не могу найти нужные слова. А раз не могу, но все же говорю, значит, изменяю самой себе. Все, сынок, я умолкаю. Скажу последнее: если двое соединяют свои судьбы, они должны быть похожи душой, иначе жизнь у них не получится и, притворяясь, обманывая себя, завидуя чужому счастью, они будут жалко и влачить свои пустые дни. Вот и все, сынок, все, что я сумела сказать тебе.

10

Она снова взялась за уборку. Не могла после себя оставить беспорядок в доме. Только рог и кувшин с вином не тронула. Когда закончила, наполнила рог и в том углу, где молилась обычно, опустилась на колени и, держа в одной руке рог, а в другой рукав от рубашки Доме, начала: