Матрос Капитолина

Как рассказать о том, что такое война у подножия хребта Тунтури? Здесь, на склонах хребта Тунтури, на полуострове, что зовется Рыбачий, у берегов холодного моря стояли люди, стояли насмерть. Здесь держали они оборону города Мурманска. Оборона. Какое страшное слово! Дни, недели и месяцы ожидания. Оборона – лето без солнца, почти без лун, тусклое белое небо, распростертое над землянками. Небо, лежащее над горами, над горным хребтом без деревьев и без кустарников. Когда зима, тундровый снег становится, должно быть, тверже, воздух каленее… Небо чернее. Большое черное небо над белой землей. Два-три брезжущих светом часа.

Ночи долги, как месяцы. Изредка коротким пожаром затеплится в небе северное сияние. Но и оно, говорят, тускловатое, не такое, как на Северном полюсе. Тусклое и короткое.

И снова ночь, ночь…

Тот кустарник, что рос на равнине, давно обломан. Им топили печку-времянку. А новый кустарник не поднимался, не вставал из земли. Куда там!.. Казалось, здесь нет земли, только снег, снег. Снег и камни.

Должно быть, когда-то, когда земля освобождалась от оледенения, она забыла об этом крае, об этой дальней точке своей. И вот остались на свете снега.

Черные камни на белой равнине. Не так чтобы густо они лежали. Нет, нет… Но все же одни на снегу, среди необозримых пространств снегов и вод. Черные, отшлифованные, облизанные ветрами, исхлестанные снегами.

Белая равнина, и черный камень. А еще дымок, дымок из трубы: жилье человека – землянка.

Дым похож на дыхание. Он бежит к небесам – жестоким, высоким, белым.

Бесконечность снега. Бесконечность земли. Бесконечность времени. Бесконечность неба.

И все это называется «оборона».

Противник сидел по другую сторону сопок, по другую сторону Тунтури.

Противнику было легче, чем нам. На той стороне Тунтури широкое, большое шоссе, соединявшее сопки с Норвегией, – шоссе, ведущее к финскому городку Петса́мо – русской старинной Печ疎 енге. Противнику беспрепятственно подвозили еду и боеприпасы…

Много времени спустя, перейдя в наступление, мы увидели, насколько благоустроеннее землянки противника. Ведь к подножию тех гор, что были заняты немцами, подходили грузовики…

С великим трудом мы экспортировали раненых на Большую землю…

…Полярный день. Вечный день. Ни луны, ни мглы, ни ночей, ни мхов, чтоб заделать щели в землянках. Хрупкие дверки подхватывал ветер. По слюдяным окошкам выбивала тихую дробь пурга. Ветры, ветры… И блеск ледяного солнца.

А печурки – чем их топить?

Кустарником.

Но где же набрать кустарника? Ведь кустарник на склонах гор обломан, оборван…

И все же в землянке упрямо горит огонь. От крошечной печки бегут красноватые всполохи. Из мглы выступают лица матросов.

Мы остановились в землянке-госпитале. Она делилась на несколько отсеков: в центре дома спали возвратившиеся с вахты матросы. Они спали не раздеваясь. Часть землянки, где нары (не для раненых, а для спящих), была как бы центром жилья. Подальше стоял топчанок хирурга Михаила Ивановича. За глаза его звали Мишуней. Все тонуло в дыму махорки. Безостановочно булькал на огне чайник. На длинной проволоке сушились портянки матросов.

Огонь коптилок отбрасывал неширокие, дрожащие, нетвердо очерченные круги. Из темноты раздавались стоны. Занавешенная тремя белейшими простынями, дремала в свету коптилки операционная.

У слюдяного окошка, где откидной стол‚ – вторая коптилка. Красноватый свет ее кажется дрожащим и робким.

Полушубками забиты щели в углах. Кое-где намело снегу.

Время от времени откидывается входная дверь. Вместе с клубящимся паром врывается в жилье человек.

– Доктор, меня слегка поцарапало, – смущенно говорит раненый.

На дворе все бело. Огромное колеблющееся пространство, видное на мгновение сквозь открывающуюся дверь… Все мглисто от неба до самой земли. На сугробы наваливаются сугробы. Над утоптанным, обледенелым снегом как бы вырастает новое, пухлое поколение снегов… Пурга. Она продиралась сквозь щели, пытаясь выломать слюду из окошка.

Люди, которые возвращались с вахты, шумно и вместе молча стряхивали тулупы. Снег растекался по полу, таял, бежал под нары большими лужами. Казалось, будто пурга молит нас, людей, об отдыхе и покое, стремится выдуть огонь из печи, погасить коптилки, упасть тулупом под нары и тоже спать, спать… И храпеть, отдыхая. И видеть сны. Когда человека вдувало в землянку, ветер подбрасывал пламя коптилок, выхватывал ручку двери из замерзших пальцев.

Она бушевала, пурга! Но никто в землянке не обращал на нее внимания. Все смотрели на нас – развлечение: трансляция!

Нас трое, участников будущей передачи: Озеровский, я, старшина-радист. Он ушел в пургу налаживать линию передатчика.

«Когда человек уходит, он не должен забыть, что нужно вернуться» – так бы мне сказал наш маленький капитан.

Радист забыл, что надо вернуться.

В землянке напряженная, неприятная тишина. Не слышно даже дыхания спящих… Вон на верхней койке трое ребят – товарищи. Стянули теплые шапки, чуть приоткрыли рты. Застыли. Замерли.

Озеровский то и дело поглядывает в слюдяное окошко.