Матросы

Наконец-то в ладони металлический жетон с выбитыми на нем номерами. Жетон дает право на двенадцать часов пребывания в городе. Железные ворота позади. Толпа. Скорее окунуться в нее. Девушки Корабельной подгадывают выйти к той минуте, когда с горы побегут ребята с морскими воротниками на плечах.

— Вам куда, девушки?

— А вам не все равно?

— Разрешите помочь?

— Не стоит затрудняться, мы сами.

— Проходите вперед… Ваня, посторонись.

— Костя, уступи очередь.

Неделя, а то и месяц учебы, нарядов, работ вытеснены новыми впечатлениями, сразу их не вместить, не осмыслить.

В троллейбусе тесно. Матвеев стоит рядом.

— Посидеть бы в семейном уюте, — мечтает он, — может, у кого мандолина найдется…

Солнце омывает стены, террасы и колонны зданий. Сбегают вниз широкие лестницы. Везде новые дома, сверкающие не успевшим потемнеть камнем, и везде следы строителей, оставленные их землеройками, тракторами, кранами.

Дом внизу, чуть под горкой. Второй этаж. Двери с алюминиевой дощечкой.

— Чумаков? — Матвеев удивленно и одобрительно оглядывает своего скромного друга. — Та самая?

Отвечать некогда. За дверью зашаркали туфли, и нужно точно отрекомендоваться вышедшей женщине с красными руками и в синем фартуке.

— Я брат Петра, Василий. Петр писал вам…

— А-а… — строгий голос тетки Клавдии смягчился. — Галина рассказывала. Она в аптеку побежала. Отец приболел. — Клавдия впустила гостей. — Шапки кладите на сундучок. Вешалку не занимайте. Вчера попросил Гаврила Иванович кефали, достала… К нам гости, Гаврюша, — сказала она, пропустив парней в комнату, где на постели, лицом к окошку, лежал Гаврила Иванович.

— Почудилось, мои… Похожи… — пробормотал он, поворачиваясь и обласкивая глазами молодых моряков. — Садитесь, ребята.

Клавдия взяла со стола пустой пузырек с хвостатой бумажкой, прикрученной к горлышку, и прошла мимо моряков, обдав их запахом лекарства.

— Снимите с того стула куртку, — Гаврила Иванович через силу приподнялся на локте. — Значит, ты Василий? Петруха чуточку потемней тебя будет.

Василий сидел молча, сложив на коленях руки.

— На комбайне крутился?

— Да.

— А ты?

— Рабочий. Металлист, — просто ответил Матвеев.

— Оторвали вас от дела, хлопчики. Севастополь — город жадный. Флот, как насос, выкачивает отовсюду крепкую, умную молодежь. Служить трудно. К голове и руки нужны…

— Правильно, — подтвердил Матвеев, — голова — барин, руки — работяги.

Василий почти не слышал, что говорилось в этой ее комнате. Здесь все противоречило созданному им живому образу свежести, красоты и молодости. Запахи лекарств и старого лежачего больного, ветхое ватное одеяло, желтая сорочка с матерчатыми завязками…

На стенах, оклеенных обоями, — карточки, и они вернули Василия в мир прежних ощущений. Вот Галочка с пионерским галстуком, а рядом смеется сестра. Их нетрудно узнать по глазам. Школьницы в передниках. Галочка в третьем ряду, с бантиками в волосах; вот она теперешняя, на вышке, перед прыжком в воду; и она же среди моряков, с цветами в руках, на блузе — буква «Д».

— Петр у земли? — спросил Гаврила Иванович и, не дождавшись ответа, сказал: — К земле и хотел. Я ему, бывало, начну хвалить наш инкерман, а он: «Камень не родит — хочу землю мягкую». Мягкая землица?

— Кирпич потолочь, и тот мягким станет, — строго сказал Василий.

— Верно. Только не каждый кирпич сунешь в ступку. Петр ладно со своей живет?

— Хорошо живут.

— Правильный человек, себя не выставляет. В нашем роду тоже хорошо жили… А вот Катерине пока не удается… Не пойму почему. Не лег камешек к ряду… Не лег… Зять, конечно, образованный, офицер как-никак… — Больной пытался устроиться поудобнее. Матвеев приподнял его, поправил подушки. — Ишь ты, умеешь, — похвалил Гаврила Иванович, — ладони у тебя легкие.

— Это вы для меня легкий. Отощали. Раньше, конечно, весили побольше.

— Отощал… Ничего. Лишь бы кости были целы.

Больной сварливо отказался от принесенного Клавдией супа, и тогда вмешался Василий:

— Зря вы тарелку отставили, Гаврила Иванович. Бывало, в поле навернем кулеша с салом! И так всю неделю. А потом станешь на десятичные весы, смотришь — набежало полкило живого веса.

— Хорошо в поле, на Кубани?

Худое лицо Василия оживилось:

— Хорошо. Встанешь утречком, зарядку сделаешь, а уже дымком пахнет, кулеш доходит в котле. Хлеба еще росистые, будто водой омытые, комбайнировать пока нельзя, значит, — снедать. За ночь выстынешь, лежим-то враскидку, в маечках. А от кулеша сразу спине теплее. Крутом — неписаная красота. Зоревые краски ложатся, с золотом перемешанные, все сверкает. Из-за пшеницы солнце, как живое, поднимается, кажется, ежели бы не роса, спалило бы зерновые…

В комнату доносились приглушенные шумы улицы и голоса играющих детей.

— Такие и мои были… Скосили их… Чудится, где-то они тут, живые. Озорничали, рубли на кино выпрашивали, росли… Ушли на обвод. В одной части служили. Морская пехота. Такая и форма… — Гаврила Иванович долго нашаривал запропастившийся платок. — Дома подымаем, а людей… Нет таких мостовых кранов…

За полуоткрытой дверью мелькнула  о н а. Да, о н а… Голоса на кухне, ее шаги — и Галочка в комнате.