Матросы

— Вася? Наконец-то, — она прищурилась (так делала и старшая сестра), подала руку. Не приподымая больного, поправила под ним матрац, переложила подушки. — Папочка, микстура не сладкая, а пить придется…

— Давай хоть полынь. Лишь бы на поправку.

С милой непринужденностью девушка дала лекарство.

— Я знаю корабельный порядок. Обедали в двенадцать. Еще не проголодались. Выпьем чаю.

В столовой она сказала:

— Я приготовлю чай, а потом, Вася, вы мне все расскажете о Пете, о своих… Имейте в виду — я страшно любопытная…

…И наступили счастливые и самые несчастные дни первой любви. Галочка держалась ровно, по-дружески. Другие обращались с ней просто. Тренер кричал, не глядя: «Чумакова, сюда!» Молодец с бицепсами, распиравшими фуфайку, пытался ее обнять, а она выскользнула, показала язык и потом как ни в чем не бывало хохотала с подружками под тентом, грызла орехи.

Однажды, когда сгустились сумерки, зажглись звезды, когда бухта расцветилась огнями и с холма редута уже нельзя было отличить моря от неба, Василий ближе придвинулся к Галочке и протянул руку за ее спину.

— Мы уже условились, Вася! — остановила его Галочка. — Это вам не идет. — Она тихо прикоснулась ладонью к его руке. — Не старайтесь быть таким, как все. Мне приятно бывать с вами потому, что вы не похожи на других.

Она называла его только на «вы». И он так же. Любовь иногда кажется со стороны неуклюжей, если не заглядывать в самую глубину невысказанной нежности и робких желаний. У нее, у такой любви, свои достоинства и свои ошибки. Галочка чувствовала свою власть над Василием, гордилась этим и с молодым любопытством и жестокостью ждала и изучала.

Они вместе любовались морем, купались на Хрусталке. Галочка вспоминала свои первые заплывы, недавние впечатления детства и юности.

— Тот же буек. Те же скалы. И даже чайка та же. Может быть, только чуточку постарела…

В день рождения Галиной матери молодые люди вдвоем сходили на кладбище, обложили дерном могилу, выпололи бурьян. И опять — на Хрусталку. Ели сухие бублики, пили морс, болтали, сидя на камнях.

— У вас нет наколок? — спросила Галочка. — Какой же вы моряк без татуировки?

— А вы любите… наколки?

— Очень, — она смотрела на него с любопытством.

Они вернулись поздно. Зажглись матовые фонари на аллее каштанов. Каменная лестница круто опускалась к их дому. По краям лежали большие каменные шары — излишества, а красиво. В соседнем кино кончился сеанс. Шумно вытекала из дверей толпа.

Они сбежали на несколько ступенек, остановились.

— Почему вы дрожите? — Галочка заглянула Василию в глаза, прижалась. Так можно простоять вечность, не шелохнувшись, если бы только не перехватывало дыхание и не мешало бешеное биение сердца.

— Какой вы хороший, Вася, — она быстро поцеловала его.

Через минуту, пошатываясь, Василий шел по улице. Догнавший его патруль замедлил шаги. Старшина наклонил голову к самому его плечу.

— Лучше не принюхивайтесь, товарищ старшина, — посоветовал Василий светлым голосом.

— Понятно, — старшина подтолкнул его в бок, — втюрился. Бывает. Только крой пошибче, твое время на ноле.

II

Последнее утро в отряде. Двери кубрика — настежь. Выпускники третьей роты должны навсегда уйти отсюда. Возле баталерки пахнет слежавшимся бельем, дустом.

— На корабле будет полегче, — говорит Шишкарев, — но санатории ищи на земле, на море их нет…

Слышится дудка. Вчера были речи, приказ, сегодня все по-будничному. Впереди колонны деловито шагали сопровождавшие офицеры. С песней «Москва — Пекин» подошли к причалу Минной. От кораблей отваливали барказы — за ними, за матросами. А ведь еще совсем недавно они, молодые парни, в тумане поднимались к экипажу…

— Не подводите экипаж!- — крикнул Шишкарев.

И Матвеев помахал ему с барказа бескозыркой.

На носу стоял Бараускас, человек ледяной выдержки, — плечи развернуты, губы сжаты, белое лицо бесстрастно.

Барказ обошел флагмана. Открылся «Истомин», стали видны его орудия, матросы. На «Истомине» ждали не только комендоров или электриков, машинистов или рулевых, а новых товарищей и — кто его знает! — может быть, и боевых друзей.

На крейсере раньше срока справились с предобеденной приборкой и приготовились попраздничней принять пополнение, чтобы сразу тронуть отзывчивые на ласку молодые сердца.

В кубриках заранее распределены койки, везде полотнища «Добро пожаловать», доска героев украшена свежим венком, на столах — букеты.

На камбузе в котлах, подогреваемых потоками пара, готовили флотский борщ и рагу из барашка. Открыли бочонки с благоухающей специями керченской сельдью на закуску.

Как и обычно, перед подъемом флага командир принял от старшего помощника суточную ведомость. С завтрашнего дня в графе «Матросы» цифра увеличится.

— Молодых сразу не пугайте. Детишки они еще, если разобраться, — мягко посоветовал Ступнин старпому. — Кстати, прекрасные достали цветы, спасибо, Савелий Самсонович. Сколько вы за них заплатили? — Он полез в карман.

— Не затрудняйте себя, Михаил Васильевич. По традиции устроили. Матросы.

— Сколько заплатили? — строго переспросил Ступнин.

— Триста девяносто шесть…

— Получите! Четыре рубля сдачи.