Матросы

«Ну что будет делать именинник? — Черкашину хотелось чему-то научиться у Ступнина, открыть секрет его умения общаться с людьми, формулу молекулярного сцепления с подчиненными, которая никогда не давалась ему в руки. — Старпом есть старпом. Стихи есть стихи. Для взрослых дядей — смешно. Почему же так взволнованно стучит в ладони молодежь, почему даже у тебя, Павел, встал комок в горле, а ведь друзья давно назвали тебя сигарой под целлофаном? На вид красиво, а закурил — кашель и вонючий дым. Ступнин обнимает, целует Савелия. Молодежь окружила их. К ним тянутся руки лейтенантов и капитан-лейтенантов. Никто из них не видел войны, не тонул, не валялся в госпиталях. Это молодняк! Без шрамов и трагедий! Они влюблены в Ступнина. Нет, его не свалить! В чем же секрет его поведения?»

Праздник — да, именно праздник — продолжался.

Макет «Истомина», отработанный добровольными модельщиками до мельчайших деталей, преподносили несколько человек: трое рабочих судостроительного завода, инженер в очках, двое матросов. Возглавлял делегацию Апресян, заместитель командира дивизиона движения, длинный сутулый офицер с желтыми белками глаз. У Апресяна, этого потомка народов, населявших древнее царство Урарту, бешено пульсировала горячая кровь, и его разлохмаченная, гортанная речь не хуже стихов старшего помощника зажгла сердце.

— Спасибо, друзья, большое вам спасибо, — голос у Ступнина сорвался, да и не нужны были слова.

На корабле есть еще и вторая кают-компания — для старшин. Ее возглавляет главный боцман. На «Истомине» боцманскую службу правил Сагайдачный, морячина, какого поискать, великолепно знавший все сложное хозяйство — от киля до клотика. Сагайдачный прошел всю войну, от первого колокола громкого боя до салюта победы. Именно Сагайдачный давал Черкашину поручительство при вступлении его в партию.

Пришедший приглашать к старшинам, Сагайдачный официально откозырял Черкашину и пошел следом за Ступниным.

— Как дела, Сагайдачный?

— Живем помаленьку, товарищ капитан первого ранга, — ответил он Черкашину и посторонился, чтобы пропустить его в горловину люка.

— Квартирой обзавелся?

— Построил халупу на горе Матюшенко, — сообщил он сухо и сказал Ступнину: — Мы тоже приготовили скромный подарок, товарищ капитан первого ранга.

В старшинской кают-компании пришлось отведать свежей традиционной кулебяки, ответить на шумные поздравления. К Ступнину подсели рабочие, знатоки кораблестроения, и сразу же открыли дискуссию о флоте.

— Нам что, — горячо говорил один из них. — Скажут переходить на танкеры или подводные лодки — перейдем. Наряд везде выпишут. Только ответьте нам на вопрос: почему это замахиваются на корабли? Понимаю — ракеты; только в ракетах десант не пошлешь, боеприпасы и харчи не подвезешь. Раз существует море, нужны морские корабли, мы так понимаем, а как вы?

— Хлопцы, что вы меня спрашиваете? Мне доверили крейсер, топить мы его не собираемся, сделали вы его крепко и, надеюсь, надолго. Если понадобится кое-какую мебель переставить, разве откажетесь? Я сам люблю больше аккордеон с кнопками, чем рояль с клавишами, — отшучивался Ступнин, чтобы не затевать лишних споров. — Есть у вас гармошка? Научу песенке, еще кронштадтской.

Принесли аккордеон. Ступнин попробовал лады и, аккомпанируя себе, тихо запел песню балтийских моряков о погибших в первые годы революции трех эсминцах.

Их было три,
                    один, другой и третий,
И шли они в кильватер
                                  без огней,
Лишь волком выл в снастях
                                          разгульный ветер,
А ночь была
                    из всех ночей темней.
Мы шли на вест,
                         несли врагам гостинцы,
Но враг не спал,
                         подстерегая нас,
И вот взорвались в море
                                     три эсминца…
На минах хитроумных англичан.

Здесь, в Севастополе, среди моряков, песня звучала по-особенному. Она трогала самые чувствительные струны сердца.

Ступнин к тому же хорошо пел.

Взорвались все,
                        один, другой и третий.
Столбы огня
                   и человечий гам,
Их разносил по морю
                                буйный ветер,
И волны в страхе
                          жались к берегам.

После паузы Ступнин уже не в таком тревожном, а в доверительном тоне продолжал:

Смотри, годок,
                      ты видишь этот локоть…

«Что это? Притворяется, бравирует своей пресловутой близостью к подчиненным? Зачем пригласил меня? Продемонстрировать, преподать урок, унизить? Ведь и я пел тогда в салоне флагмана, голос мой не хуже, но почему так кисло принимали мои арии? А тут — неподдельный восторг от песенки о трех эсминцах? Где же люди прячут ящичек, в котором могут при добрых условиях обнаружиться и доверие, и любовь, и преданность? И у всякого ли есть такой ящичек? Я никогда не был так близок к подчиненным. Улыбался им, пожимал руки, спрашивал о здоровье родных, а в ответ получал «нет», «да», «так точно», «не могу знать».