Матросы

Понятно, Говоркову также хотелось увильнуть от встречи, но никакие «не могу» не возымели на Черкашина действия. Он сурово сосредоточился на одной цели — отвести с кем-нибудь душу.

В тесном и милом по воспоминаниям молодости ресторане, стародавнем прибежище морских волков, знакомый официант, облысевший с годами на глазах завсегдатаев, устроил им столик невдалеке от эстрады. Там уже собирались музыканты — передвигали пюпитры, разминали пальцами мешки под глазами.

Через полчаса Черкашин достаточно охмелел, чтобы быть откровенным.

— Ты должен по-товарищески понять меня, Говорков. Постарайся выбросить глупейшее предубеждение. Неужели и ты думаешь, что мною руководят только низкие чувства?

Говорков поглядывал на фосфоресцирующие стрелки ручных часов, стараясь делать это незаметно, чтобы не обидеть однокашника.

— Не преувеличивай, Павел.

— Преувеличиваю? Вы все так думаете. Даже те, кто тщеславие ловко маскирует бескорыстием, мнительность — прямодушием и даже деспотизм — демократизмом… — Он облизнул мокрые губы, нехорошо усмехнулся. — Вижу, не хочешь углубляться, не знаешь, как себя повести… Дополняю: можно ходить в миленьких, а быть подлецом.

— Не понимаю. Я не люблю кроссвордов. Вероятно, ты ночи напролет проводишь над ними, а меня захватил врасплох. Если ты кого-то персонально имеешь в виду, то назови… Вообще решил костить начальство? Тогда я тебе не соратник. Я этот расейский нигилизм терпеть не могу. Выискивание пороков в обществе, вечные потуги исправить их самолично, судить обо всем со своей скворечни…

Черкашин слушал внимательно, казалось, боясь упустить хотя бы одно слово. Когда собеседник замолчал и занялся кильками с яйцом, глаза Черкашина потускнели, дыхание участилось.

— Меня… сегодня… вытряхнули из моей скворечни… — Черкашин допил рюмку, принялся шарить в карманах, пока не извлек мятую пачку сигарет, закурил. — Может быть, на их месте я поступил бы так же оригинально…

— В Москве разберутся.

— Вероятно. Могу предположить безошибочно, ради меня не станут беспокоить начальника почетного караула. Еще один пинок, и… либо в китобои, либо намыливай штерт…

В ресторан ввалилась веселая, шумная гурьба. Две официантки, молоденькие девушки с модными европеизированными прическами, быстро заторопились в гардеробную. Метрдотель, споривший с кем-то из-за «повторных ста граммов», приказал освободить стол от грязной посуды.

В зале появился высокий красивый Хариохин в новом темно-синем костюме, в голубой рубахе с расстегнутым воротом. Лицо его дышало радостью, силой, довольством всем, что его окружало. За ним шли старший брат, на ходу причесывающий свои жидкие волосенки, напуская их на уши, и молодой синеглазый десятник, восторженный поклонник смеси жигулевского пива и водки.

— Девочки, пиво, только в кружках, бочковое, — приказал он молодым официанткам, подмигивая и посмеиваясь.

Не слишком-то бросались целковыми мастеровые, но их любили за славу, за удаль. Более меркантильные интересы руководили дирижером, развинченным малым в штиблетах с узкими носками и со скрипкой в руках: оборвав рапсодию, он единым взмахом смычка бросил в толпу гаммы Сигизмунда Каца — «Так-так-так, — говорит пулеметчик», любимую песню бывшего фронтовика Хариохина.

— Маэстро, спасибо! — тароватый Хариохин полез в карман пиджака за деньгами. — «Так-так-так, — говорит пулеметчик! Так-так-так, — говорит пулемет!»

Могучий, просторный, с широкими жестами решившего погулять мастерового, Хариохин сразу же занял первое место в этом зале, наполненном разными людьми, и подчинил себе внимание окружающих. Ему можно было позавидовать. И Черкашин завидовал, сам не зная почему. В его жизни появились какие-то новые мерила. Этим рабочим лучше, чем ему? Определенно. Тогда на кой черт училища, служба, позументы? Рабочим веселее, понятней, ясней. Никто не осмелится дать коленкой такому, как Хариохин. Пусть попробуют! Они, будто играючи, сложили город из инкерманских кубиков, а мы… кичились, трепались, ненавистничали, блудили, рассматривали прыщики в зеркальце, подбирали отмычки к чужим мыслям…

Потянулся к графину. Прядь волос упала на потный лоб. На красивом и мужественном лице по-прежнему держалась уродовавшая его гримаса.

— Не заключаю фальшивых сделок, — мучительно выдавил он. — Полюбил — женился. Страдаю, иногда раскаиваюсь, а все же поступил честно. Другие блудят тайком.

— Кто «другие»?

— Все.

— Неужели все?

— Почти все. Видишь, как забегали девчата… Хариохин пришел! Ну и что же? Нормально. Только безобразные не блудят. Не с кем… Какой-то мудрец изрек: уродливость — половина пути к добродетели. Не знаешь кто?

— Не знаю, — сухо ответил Говорков. — Мне пора.

— Сбежать от меня хочешь? Окружили меня презрением. Ну, бросил жену, оставил детей. И что же? Я единственный? Надоело лицемерие.

— Тебе, надо догадываться, тоже надоело?

— Мне в первою очередь… Я тоже лжец. Я даже иногда самому себе лгу. Безобразно? Не возражаю. Лгал на Ступнина. Самому тяжко. Трудно быть порядочным человеком, но… подлецом гораздо труднее…

— Размягчился, Павел? Место-то ахти какое общественное. Всякие здесь толкутся.