Матросы

— Советовал. Вот я и размышляю. В своем деле я так понимаю базу: земля — это база, а вот зернохранилище или конеферма — надстройка. Не будет базы — земли, — не будет ни зернохранилища, ни конюшни, так как в нашем крестьянском деле все дает земля: из нее растет и конь, и овца-рамбулье, и мельницы, и дом — словом, все надстройки. В том числе и мы с тобой, Латышев. Итак, надо укреплять базу, а укрепим — и надстройки появятся. И человеку легче будет… Как ты думаешь?

— А что секретарь сказал?

— Ну вот. Опять двадцать пять, за рыбу гроши. Что секретарь сказал! А что Маркс сказал?

Камышев почмокал губами, хитровато посмотрел на Петра и переменил тему разговора.

— С утра опять Помазуном занимался, — проговорил он. — Скажу тебе, Латышев, ну и надстройка этот бригадир! Для него стоило бы телесное наказание восстановить в советском быту.

— Что же он натворил?

— Вместо того чтобы с кормами поспешить, вольтижировку организовал. Поругал его — снова обиделся. Видать, репетирует для цирка.

— Стало быть, так, — согласился Латышев.

— Мало его прорабатывали, Иван Сергеевич.

— Трудный человек! Его с одного захода не отшлифуешь.

— Скорее возвращайся, Петр, — сказал Камышев, — люди нужны, а на вольтижировщиках далеко не прогарцуешь. Грозится еще Помазун на мотоцикле вверх ногами проехать. И проедет.

Камышев присел к столу, проверил какие-то документы, пощелкал на счетах, что-то подправил в одной из бумаг, покачал головой.

— Наша Дунечка по-своему арифмометр переучивает. Как прислали этого шевелюристого бухгалтера, так ее точно в кипяток окунули. Вареная ходит… Раньше бухгалтера все лысые, степенные, пожилые бывали, а теперь… женихи. Наш-то директор МТС и Архипенко зацепил, планами своими ему голову забивал. Вот жизнь у человека — завидки берут. Как маятник, между райкомом и крайкомом, туда-сюда.

— Ты не прав, Михаил Тимофеевич, — возразил Латышев. — Дело у него идет. Пашет, сеет, убирает. Что же тебе нужно? Чтобы он еще сабли глотал или огонь из воды высекал?

— Он-то и высекает искру из воды, — продолжал свое Камышев. — Знал я одного ненормального гражданина, так тот все вымеривал и высчитывал, сколько километров до планет. И пришел к такому заключению: ближе всего — Луна. До нее каких-то чепуховых триста тысяч километров. Заверял меня — через двадцать лет на Луне кабачки сажать будем. А сам для двух свиней корм разделить не мог.

— Ну, Кирилла Ивановича нельзя сравнивать с твоим лунным огородником, — сказал Латышев. — Человек он хозяйственный, хотя немного и увлекающийся.

— Дунечка еще может увлекаться. Наврет — над ней есть предартели, поправит. А ему увлекаться не по званию. Объясни, Петр, что он предлагает.

— Вы же знаете, — сказал Петр. — Но если хотите, пожалуйста. Я на Кирилла Ивановича не обижен, на меня он в райком не жаловался, я могу, как я понял…

И он передал мысли и соображения Кирилла Ивановича.

— Переведем на практику планы Кирилла Ивановича, — сказал Латышев. — Он, по-видимому, хочет сломать границы в мозгах колхозников…

Камышев беспокойно шевельнулся:

— Осточертели колхозникам все эти взломщики и ломщики. Чуть что — берут кирку и ну ломать мозги у нашего брата. А у самих в мозгах каша, только каша недоваренная… Котелок-то на плечах холодный…

— В мой огород камень?

— Один запустил,- — буркнул Камышев, — не утерпел.

— Спасибо за откровенность, — на лице Латышева проступили красные пятна, и даже не загоревшая под редкими волосиками бровей кожа покраснела.

«Не совсем прост и добр этот человек, — подумал Петр, пожалевший, что ему пришлось присутствовать при этой сцене. — Видно, у него острое жало. Наступить на него — так жиганет, на метр подпрыгнешь».

Латышев замкнулся, не хотел обострять разговор. Вот такое «посапывание в две дырочки» также не понравилось Петру.

— Что же ты нахохлился? — спросил Камышев. — Обижен?

— Непонятно, чего ты горячишься, Михаил Тимофеевич. — Латышев развел руками. — Тебя распалили в райкоме, так остынь тут, на своем спокойном рабочем стуле.

— Спокойном? — Камышев вновь хотел броситься в атаку, но сдержался. — Может быть, и так. Если подушка под твоей щекой не палит и совесть тебя сукиным сыном не называет, значит, место спокойное… Мне хочется знать, как свежий человек о нас думает. Мы можем себя и на небеса вознести, и на триере пропустить, и в ступке истолочь, а вот как со стороны все это выглядит?

— Не все ли равно, — сказал Латышев, — не понимаю твоего самоедства, Михаил Тимофеевич.

— Ему-то, моряку Петру, не безразлично, кто такой Камышев. Слушает он нас сейчас и думает про себя: можно ли с ним сработаться, с этим чертом сатиновым? Не подкачает ли? Верно ведь, Петр? Ему надо менять своего привычного командира крейсера на другого командира. Он выбор должен сделать…

— Ах вот оно что! — Латышев снисходительно улыбнулся. — Так бы сразу и разъяснил: понял, дескать, какую невесту тебе сватают, Петр? Артель вместе со всеми ее характерными особенностями.