Матушка-Русь

Стару бабу за себя ему взять,
Стару бабу на печи держать,
Стару бабу калачами кормить.

Раздвинул людей Святослав, пробрался к гусляру.

Кабы бабе калача, калача —
Стала б баба горяча, горяча,
Кабы бабе молока, молока —
Стала б баба молода, молода…

Видит Святослав седую бороду с прозеленью, густые лешачьи брови и смешливо прищуренный взгляд.

Кабы бабе сапоги, сапоги,
Пошла б баба в три ноги, в три ноги!

Путята! Вот кого не ждал и не чаял он видеть. В те годы, когда был Святослав отроком, повстречались они, сколько лет с той поры минуло.

Копилась тогда гроза над Заднепровьем, плескались дальние молнии и ворчали громы. По-над берегом у перевоза, где поставлена сараюшка на случай непогоды, сидел старик, похожий на лешего: лаптишки потрепаны, одежонка от пыли поседела. Рядом в кожаном чехле гусли, мешок да суковатый посох — знать, не ближнего пути странничек.

Лодка ушла на тот берег, и не спешил перевозчик возвращаться. Княжич присел рядом со стариком, спросил:

— Чей ты и кому служишь?

Хитро сощурился старик, будто сказать хотел: не тебе бы спрашивать и не мне отвечать.

— Служу всем и никому: всем богам по сапогам, а богородице — туфли, чтоб ноги не пухли.

— Вроде бы видел я тебя при дворе в Чернигове. Выгнали, что ли?

— Сам ушел. Придворный воздух для скомороха вреден, к ожирению располагает. Убивцы сидят в высоких-то теремах, берут они твою душу за крылья и ну пытать. Трижды убивец тот, кто убивает мысль и песню.

Святослав вспыхнул от дерзкой речи, но сдержался, пересилило любопытство. При княжьих дворах полно скоморохов, гусляров и гудошников, наперебой славят они господина и друг друга с места теснят. А этот или непохож на них, или зело обижен.

Когда снова показала туча огненный язык и раскатился гром над побелевшей водой, гусляр поднялся во весь свой рост, ветром растрепало его лешачью бороду:

— В такой час деды наши Перуна славили… О, Перун, добрый отец, у тебя семь сыновей: трое — чтобы потрясать небо грохотом, двое — чтобы поражать, двое — чтобы пускать стрелы молний. Катись, Перун, над лесами и не сделай никому вреда, ни черешневым цветам, ни пахарю. Греми, шуми, Перунище, ломай мосты над Днепром, чтобы не прошли по ним вороги!

И загрохотало над их головами, и откликнулись на зов дальние громы. Прошел волною ветер и стих, и дальний берег скрыло ливнем. Спрятавшись под навес, княжич и гусляр смотрели, как движется на них стена ливня. Упали первые капли на крышу, и через минуту все поглотил плеск и шелест. И верилось, что и голоса громов, и дождь, и пенистые потоки — не мертвая стихия. Все на свете имеет живую душу и может гневаться, буйствовать и ласкать.

И словно угадав состояние княжича, поведал ему гусляр древнее предание о человеке и его родстве со всем сущим вокруг.

Лежала Земля-девица во мраке и холоде, ветры и бури пели ей черные песни, снегами и льдом пеленали. Одинокую и сирую увидел ее Ярило — солнце красное, по небу гуляя. Люба стала ему Земля, обнял он ее жаркими лучами, растопил мрак и холод. Расцвела и преобразилась Земля от горячей его любви, лесами-травами приоделась, реками-ручьями приукрасилась. Народила она Яриле звонких птах и резвых зверушек, но не было еще у них сына любимого, чтоб стал он достоин отца.

И снова затяжелела Земля от Ярилы, и пока он в других краях небесных странствовал, родился на свет Человек. Рос он дик и непокорен, что зверь лесной, грыз коренья болотных трав и спал в пещере. Осадил Ярило огненную тройку, увидел сына диким, неразумным, поднявшим на отца дубину, хлестнул его вожжой-молнией. И преобразился Человек, спала с глаз пелена слепоты, и ожили в нем дремавшие мысль и разум. Тем и велик Человек, что дано ему проникнуть в тайны жизни и достигнуть небес полетом мысли.

Ливень давно кончился, тише урчали потоки в ярких солнечных отблесках. Разволнован был Святослав, виделся ему Человек на вершине холма — дерзкий, непокорный, не склонивший головы перед богом-отцом. Дремучая первобытная красота и мудрость живут в древних преданиях, за что же изгоняют их как греховные и еретические?

— Тем ли мы живем? — ворчал гусляр. — В обычаях своих стали подобны лесному зверю: кто сер — тот и съел. Брат на брата восстал, и не зря поется в припевке: «Не руби села возле княжья села, не строй двора возле княжья двора: дружина его — что искры, бояре его — что пламя»…

Гусляр стал в дорогу собираться. Худ и костляв, теперь он казался и ростом выше и лицом мрачнее.

— Прощай, отрок. Коль не приглянулась речь моя — не обессудь. — И побрел на взгорье, обходя ручьи и лужи.