Матушка-Русь

— Всю степь собрали мы на себя — и Кончака, и Гзу, и Токсобича, и Кулобича, и Степича, и других ханов больших и малых — все они тут. Словно ждали нас.

— Шли по шерсть, а возвращаться стриженым, — хихикнул Ольстин.

— Пришли не званы — дай бог, уйдем не драны, — в тон ему ответил Игорь. — Не одолеть нам половцев, уходить надо. Пешее войско обречено, оно примет битву. А мы налегке с конными дружинами уйдем ночью на рысях к Муравскому шляху.

Святослав спросил растерянно:

— Сами утечем, а черных людей на погибель бросим?

— А что делать? Сами вырвемся — дружины сохраним, они оплот и защита земли нашей. А все войско погубим — кто княжества оборонит? Я виновен в том, что сюда вас привел, и грех за гибель людей на себя приму.

Святослав уперся:

— Кони мои притомились, не отошли после вчерашней погони, не выдержать им долгой скачки.

— Верно говорит племяш, — поддержал его Всеволод. — Битва так битва. Не пристало нам хвост казать недругу, а мертвые сраму не имут.

— Так и порешим. — Игорь враз преобразился, словно помолодел. — В открытой степи половцев нам не одолеть. Снимемся в ночь и будем с боем пробиваться к Донцу — там леса и дубравы станут нам защитой.

Святослав вернулся к своим, приказал накормить людей, коней напоить.

— А где варить? — бранился Самошка. — Травой и прутьями добрый костер не изладишь.

— Руби телеги, не понадобятся, — приказал Святослав.

Закат был красен, предвещал ветер. Где-то в кустах защелкал соловьишко и смолк. Воины толпились у телег, тревожно глядели в степь и неохотно спорили, понимая, что ждет их завтра. Возле обозов сгрудились они вокруг Путяты-гусляра, и он, на телеге сидя и прикрыв глаза, пел:

А той силушки половецкой
Черну ворону в ночь не окаркати,
Серу волку в день не обегати,
Добру молодцу в день не объехати…

Так оно и есть: не объехать и не окаркать степь, поднявшуюся на них.

Течет быстрый Днепр не по-старому,
Пожирает в себя круты берега,
По-под бережку несет ветляный лес,
По струе несет кряковый лес,
Посередь Днепра несет борзых коней
Со доспехами богатырскими…

Тревожен сказ, тревожны думы. Кому-то завтра пасть на молодые травы, и не оплачут родные их костей, выбеленных солнцем…

Встрепенулся вдруг гусляр:

— Эх, гни песню новую, что дугу черемховую. Выходи в круг, кто плясать охоч — сердце потешить и ноги поразмять. — И ударил по струнам:

Жил-был дурень, жил-был бабин, Вздумалось дурню по Руси гуляти…

Прислушался Святослав к тяжелому топоту с присвистами, улыбнулся: велика душа русская — в радости ее не унять, в беде не понять. Все больше крепнет у князя надежда: не пировать половцам победы, полону не радоваться, насмерть встанут русичи против несметной их силы.

У шатра ругался тощий ратник, держась за голову: какие-то люди, зарясь на княжье добро, оглушили его, но взять ничего не успели и скрылись. Святослав подумал об Ольстине: не он ли подсылал своих людей выкрасть половчанку?

Она, как пугливая Соболюшка, забилась в угол шатра и словно бы обрадовалась его приходу.

— Уходи к своим, пока время есть.

— Некуда мне идти, — ответила она. — Не примут меня родные.

— Расскажи о себе.

— Отец говорил мне: будешь ты женою батыра. Я ждала его и думала, что он красивый и сильный. А приехал старый хан Елдечук, кривоногий и смешной. Я должна была стать младшей женой в его юрте. Я долго плакала. Про Елдечука рассказывали так: попал воробей в орлиное гнездо, и стали его считать орленком. Все орлята выросли, а воробей таким и остался. И все поняли, что он воробей. Но матерью его считалась орлица, и потому не посмели выбросить его к воробьям. Так и живет он среди орлов и принимает орлиные почести… Елдечук хотел приехать за мной, и я убежала из родного становища. Тут пришли вы и стали воевать…

Святослава поразили ее рассказ и нерусская смуглая ее красота.

— Нельзя тебе здесь оставаться, — сказал он. — Уходи куда-нибудь, но подальше. Я скажу, чтоб тебя проводили — не женское дело война.

И вышел.

Ночью снялись полки и неспешно двинулись в глубь степи, в сторону Донца, готовые при первой тревоге изготовиться к бою. У солончаковых озер застал их ветреный рассвет. Кони фыркали и не желали пить: вода в озерах была соленой и горькой.

КОНЧАЙ

Под зловещей звездой, мерцавшей кровью, родился Кончак. Беззубая повитуха, принимая младенца, пела над ним:

«Я перерезаю твою пуповину, знай: кибитка, в которой ты явился на свет, не твое жилище. Ты воин, ты птица и волк. Для битвы послан ты на землю и твое ремесло — война. Твой долг — напоить солнце кровью врагов, а тела их бросить земле, и она их пожрет».

В юности слышал он те же песни; тоской и слезами прерывался голос шамана у жертвенного костра, когда пел он о Шарукане Старом: