Матушка-Русь

Светлое и ласковое солнце!
Ты для всех несешь тепло и негу.
Так зачем же, господине, ты простерло
жаркие лучи свои
на воинов милого лады?
В безводной степи
жаждой стянуло им луки,
колчаны закрыло бессильем?

Святослав ощутил соленый осадок на губах. Подумал: «Вот так и Ярославна, добрая жена Иго-рева, все глаза на степь проглядела, призывая мужа».

О Днепр Словутич!
Ты пробил каменные горы
сквозь землю половецкую.
Ты лелеял Святославовы ладьи
на полки Кобяка-Хана.
Прилелей же ко мне ладу милого,
чтоб не слала к нему слез на море
рано поутру…

Вздохнул Святослав всей грудью и растянулся на траве, закинув руки за голову. Тихо плыло по небу лохматое рыжее облако, и парил под ним белый кречет.

Надсадно закричала утка в камышах. С тревожным писком пронеслись мимо белобрюхие кулички.

И хорошо было Святославу. Будто сил прибавилось.

Верил он — теперь скоро, очень скоро вернется на отчую землю. Вернется не с опущенными глазами. Принесет он людям сказание о походе в далекую степь, о битве, равной которой не видывала земля.

ПУТНИКИ

Трижды крикнул петух. Крикнул, прохлопал рыжими крыльями и потянул привязанный к ноге шнур. Сердито квокнул, скосил глаз на спящих у потухшего костра людей.

Один из них завозился, поежился, встал.

— Али Саиб приветствует тебя, кочет, — воскликнул человек. — Ты прав: сон приятен, но зачем отдавать ему лишние мгновения жизни. Сохраним их для глаз и ушей своих. Жизнь коротка, а наш путь бесконечен.

Было свежо. Далеко-далеко в тесной щели меж краем степи и темной тучей пламенел восход. Ночь уходила, хоронилась в притихшие ковыли. Недалеко паслись стреноженные кони. Спины их были влажны от росы.

Человек поежился, потянулся, сбрасывая остатки сна. Навалил в костер сухой травы, стал ворошить золу. Заклубился желтый дымок, языки пламени заметались на стеблях.

Человек придвинул кожаную сумку, достал хлеб и мясо. Ломоть хлеба петуху бросил.

— Ешь, чтобы жить, но не живи, чтобы есть, кочет, — торжественно произнес человек. — Конечно, ты мечтаешь, верный спутник мой, о пшеничных зернах. Ты заслужил их, объявляя время своему хозяину. Но сказал поэт:

Есть много людей, на столе у которых
в избытке любая еда.
И много таких, что ячменного хлеба
досыта едят не всегда.

Так устроен мир, кочет, и хозяин твой — путник в этом мире.

Человек откусывал хлеб и мясо, медленно жевал. Петух жадно выклевывал ломоть.

Из-за тучи выглянул гребешок солнца. Он зажег золотом край тучи, золотые нити, лучей уперлись в небесную высь.

Встревоженно фыркнул конь и запрядал ушами. Налетел ветер, зашуршали, заколыхались травы. С широкого листа скатилась крупная росинка в щепотку цветка. Человек прикоснулся к цветку, глаза его засветились улыбкой.

— Капля росы в цветок закатилась, и вспыхнуло солнце в чаше цветка. Люди — росинки в цветущем поле, в них отражается целый мир. Поднялся другой путник, высокий белобородый старик в заморском халате и чалме.

— Вставай, кузнец, — толкнул он спящего товарища.

Тот разом сел, потряс головой и протер глаза. Он был в длинном синем плаще с чужого плеча. Вздрагивая от холода, придвинулся к костру, сунув руки почти в огонь.

— Далеко еще?

— В Киеве говорят: накорми, напои, в бане помой, а потом выспрашивай, — ответил Али Саиб и отрезал спутникам хлеба и мяса. Высокий не притронулся к еде, а маленький стал есть торопливо и жадно.

— Занятный ты человек, — сказал маленький, откусывая от ломтя. — Говоришь, всю землю насквозь прошел. А вот скажи — который народ лучше живет?

— Ты хочешь знать, где я был и что видел? Слушай. Я перс, хотя и родом из Бухары. Волны носят меня по океану горестей. У вас на Руси говорят лучше: везде попадаю я, как кур во щи. Плавал я на венецианских галерах, прикованный цепью к веслу, торговал у арабов, был невольником в булгарской земле, воевал в дружине русских князей.

Если где и не был, то забыл, где. Всюду одно: если б был у горя дым, как у огня, — мир бы дымом был наполнен вечно, а если бы радость могла растекаться рекой — она потопила бы землю.

— Как по писаному сыплет, — подтолкнул маленький высокого. — Куда до него нашим скоморохам! Учись, гусляр!

Перс откинул голову, обхватил руками колени. Глаза были полузакрыты: