Maxximum Exxtremum

Вернувшись, она, не обращая внимания на мои презрительные взгляды, выхлебала почти всю литровку пива, отварила маленький комочек, сделала его себе, а потом объявила, что «на самом деле больше и нету».

— Я вот всё думал, дрянь, когда же я тебя убью? И всё мне было в последний момент жаль тебя — что-то человеческое ведь в тебе оставалось… Да… Ну так как? — нож в сердце, в горло, удушить, или как? Или может ну её на хуй? Хотя — чего ждать, сейчас самое оно. Зря-зря я выкинул пистолет!.. Решай сама, ты же всё понимаешь.

Она сидит на стуле, положив свои голые ноги — все в синяках — на край стола, жадно курит. Сквозь треугольник кружевных трусиков я вижу ее побритую щель, и мне непонятно: неужели всё так просто?

— Лёшечка, — говорит она, вздыхая, выпуская клуб дешёвого дыма, — у меня СПИД.

Сказала она это очень просто — и я чувствую насколько это просто.

Я смотрю на неё, на ее ноги, на треугольник, на тёмную непристойную щель, на дым. Внутри что-то ёкнуло, оторвалось… а может и нет — скорее нет. Да, думаю, я ведь знал, что чем-то подобным всё и закончится — а ты что думал?! Вдыхаю, дрожащей рукой затягиваюсь, молчу. Пауза длинная, никакой реакции. Она опять:

— У меня, Лёшечка, СПИД, — она серьёзна, подавлена и всхлипывает: полная обречённость, DA END AND AD.

Я молча курю. Думаю: смогу ли я сейчас, как бывало, присесть возле неё на корточки, обхватить руками её ноги, гладить и целовать их, поднимаясь вверх. Треугольник и избитые ноги выглядят отталкивающе — будто показывают по ТВ очередную опустившуюся женщину-алкоголичку или проститутку. Пауза долгая, она ёрзает на стуле, шумно выдыхает дым, выпячивая нижнюю губу. Тихо тикают часы, за окном по-прежнему резвятся детишки, шумят, качаются на ржавых качелях.

— Значит, и у меня, — произношу я ровно, совсем без эмоций и вздохов.

Она выдерживает такую же долгую паузу, а после начинает дёргаться, подёрнувшись кривой ухмылкой и гусиной кожей.

— Ты чё поверил? — дурак! — «дурак» звучит ласково так…

Я приближаюсь к ней, наклоняюсь, начинаю гладить-обнимать её спину, шею, лицо, руки, ноги. Она тоже так же меня обнимает. Сомкнутыми губами я касаюсь её горячего лица, губ, пытаюсь поцеловать, но совсем не настойчиво. Она не разжимает губ, я тоже — мы только еле-еле касаемся и легонько трёмся ими — «как будто боясь заразиться».

— Не целуй меня, — говорит она, — я три дня не чистила зубы.

Тогда я опускаюсь вниз, разводя ее ноги. Чувствую запах мочи, запах тела, даже запах материи, из которой сшиты трусики… Провожу по ним языком, чувствуя едкий вкус, отвожу ткань вбок, провожу языком по ее плоти, чувствуя то же самое, но живое, горячее, гладкое, солёно-сладкое, нехорошее-е…

— Я три дня не мылась, не надо, — говорит она, стесняясь.

Я говорю о Наполеоне, который за несколько дней до своего возвращения из похода посылал к своей дорогой Жозефине гонца — упредить, чтобы она не мылась.

Неужели, нервничаю я, я бы стал с ней делать это — после всего этого, после него?!

— Пойдём поваляемся, — чуть не с нежностью приглашает она, беря меня за руку.

Мы переходим на её новый широчайший диванчик и долго занимаемся на нём — средь бела дня, в самых различных позах, и она покладиста и технична — такого ведь не было никогда! — но совсем без поцелуев. Как с проституткой, думаю я, но тут же почему-то кажется, что это наступает другая форма близости, более близкой — как будто, прости господи, с родной сестрой или дочерью.

Всё-это ей нравится, и даже мне, но оба мы отлично понимаем, что я хочу не этого. Наконец-то я пытаюсь…

— Нет, — протестует она, — только не туда, туда сейчас нельзя.

— Ты три дня не какала?

— Дурак, ваще!

— А нет презерватива? — я почему-то хочу тебя туда с ним.

— Есть только с усиками.

— Ну и отлично! — я думаю, затолкать тебе в жопу будет отлично!

— Нет, Лёша, нет!

— Хули «нет»?! Я всё равно это сделаю, понимаешь? Свяжу, изобью, изнасилую, убью, но сделаю — так что давай лучше сама…

— Какая же ты скотина… — говорит она, с неожиданной готовность выгнув спину, разводя ягодицы и подавая мне назад кондомчик.

— А ты, дрянь, — как будто ты сама не хочешь? Поди никто не наведывался к тебе туда — а тебе ведь это нравится, да?

— Да-а, — пропищала маленькая девочка с некоторым блядовато-брутальным придыханием, — только ос-тоо-роож-нней…а-ай!..

Не успел я её как следует напялить, как она сорвалась, вырвалась и побежала в сортир, где её очень долго и мучительно рвало…

5.

На той самой лавочке, у той самой мусорки — я и миниатюрная, хрупкая Варечка — тоже уже тотально потерянная — и пригласил я её, оторвав от работы в Доме печати, чтобы «поговорить», а на самом деле занять хоть сколько-нибудь денег. Здравствуй, Настёна, я Лёвушка, я Максимка, вах!

— Мне сказали, что ты… что вы с… этой…

— Кто сказал? что?

— Что ты её любишь — эту паршивую Зельцер, что хочешь на ней жениться!

— Ну, я вижу, ваши долгие рандеву с Плащ-Палаткой прошли плодотворно! Ещё — подробности, адреса, фамилии!

— Инна! Таня Романова!

— Анжелика?

— А ещё мне сказали… такое про тебя… что эта…