Maxximum Exxtremum

Делать нечего — я лёг у стола на пол и затаился. Ни о каком сне не могло быть и речи — хотя я только и думал, как бы заснуть, чтобы всё-это пропало — расстроенные чувства и плохие мысли терзали меня. Время шло крайне медленно, даже тиканье часов раздражало — казалось, вот ещё минута-другая, и я не выдержу — расшибу всё и всех — и это, единственное и неминуемое, что принесёт облегчение. Время от времени я вскакивал, со сжатыми кулаками и до боли наряжёнными мышцами рук, но тут же понимал, что «это ещё не всё», что смогу вытерпеть ещё. Необходимо было хоть чего-нибудь выпить и покурить, но ничего не было. Я ложился, замирал, «приготовляясь ко сну», но в то же время осознавал, что необходимо быть во всеоружии — в любой момент «этот пидор» может зайти на кухню, споткнуться о мои ноги… и как только он хотя бы и легонько пнёт их и вякнет что-то типа: «Э, хули за дела?!», как я молниеносно воспряну и выбью из него душу, какое бы мощное телосложенье её не защищало. Вопрос лишь в том, когда это случится…

Так я провёл несколько отвратительнейших часов — напряжение, страх, ревность, обида и ярость терзали меня нещадно — я сразу вспомнил все свои лучшие ночки, и вновь стал клясться и божиться, что больше этого не повторится. Вдобавок ко всему, я был в одной рубашке, и хотя вроде бы и было тепло, у меня сильно замёрзла спина, носки были мокрыми и холодными, да и похмелье уже подступало резкими болями в голове…

Он зашевелился и подал голос. «Ну что ты, Лёша, лежи, спи», — муторно-молитвенно пропищала Зельцер, видимо, его удерживая и укладывая. Мне стало страшно, а от этого «Лёша» я чуть не заплакал. Я вскочил — с целью положить им конец, через мгновенье опомнился и решил тут же свалить. Но он сказал: мне надо домой; я пойду; сколько времени? Я лёг на место, притаился (было слышно, что на улице всё ещё хлещет дождь). Ну куда ты, Лёшь, лежи. Время три ночи. — Надо идти. — Во сколько тебе надо встать? — В шесть. — Ладно, я тебя разбужу, ложись.

— Я позвоню тогда.

Как его встретить — типа сплю, или сидя… или сразу? Я лёг прямо, положив ногу на ногу, чтобы хоть отчасти прикрыть самое уязвимое, а руку локтем положил на глаза, оставив маленькую щель для обзора — вроде бы и сплю, а всё вижу. И вот — шаги… Без света скрипнула дверь и ввалился он, споткнувшись о мои ноги. Несколько мгновений он присматривался в темноте, а я весь сжался, ожидая удара и своего броска. Наконец он двинулся вперёд, наклоняясь, протягивая руку — я чуть не сработал вхолостую — он взял со шкафа телефонный аппарат. Набрал номер, очень долго ждал… «Ма, это я», сказал он, и там повесили трубку. Он сделал то же, ещё раз помедлил надо мною (я видел только его ноги и по-обезьяньи опущенные здоровенные кулаки) и удалился.

Я слышал, как он спросил: кто это. Зельцер что-то ответила. Он спросил ещё что-то. «Ну и что тут такого?! — ответила она, — спи вон». До боли знакомый её тон и этот пресловутый «Лёшечка»… — а я вроде бы здесь, а там не-я… — короче, я чувствовал, что схожу с ума… Мне нужнаона, наегоместе долженбылбытья…

4.

Он свалил часов в семь, я так его и не увидел. Я вытянул всё содержимое чайника и тоже решительно направился к двери.

— Ты куда, Лёшь?

— Домой.

— Не уходи, дурак, подожди! — она преградила мне путь, вцепилась в рюкзак. Из едва запахнутого коротенького халатика павлиньей расцветки мелькнуло её голое тело.

— Ты отвратительна. Это уж, извини меня, совсем… — я вырвал рюкзак, она вцепилась в ботинок, присев на корточки…

— Что же я такого сделала, Лёша-а?

Она объяснила мне, что «это Лёша, мой сослуживец» (она типа работала с месяц — распостранялараспространяла Oriflame!), что ему 16 лет (я хмыкнул, предчувствуя истерику), и что «и вообще он такой прикольный, тоже музыкант, тоже пишет стихи… мы с ним бесились, играли на пиано — так прикольно… ну и выпили немножечко… ну что ты, ну?» — я вдруг закатился, корчась от хохота, упал на пол, повалив Зельцера, по привычке удушая её.

— А нахуя ж для этого раздеваться донага?! — кое-как подавляя безудержный ехидный смех, выдавил я, нанося удар ей по ляжке, но промазал.

— Мм-не знаю… — простодушно-дебильно хмыкнула она, улыбаясь столь милой моему сердцу улыбочкой. — Дай лучше на пиво.

— На хуй, дорогая. Уйди с ботинка, а то щас…

— Лё-ша-а, не уходи, у меня есть героин.

В конце концов я, конечно, всё-таки отдал ей последние деньги, она — как была, в халатике — отправлялась «нам за пивом и тебе за шприцом», запнулась в дверях:

— Не мог бы ты, Лёшечка, пока что убрать блевотину?

Стоит ли утомлять читателей стопроцентно точным предположением относительно того, что бы с ней сделал некто Санич, если бы с подобным предложением, не дай бог, обратились к нему?.. Я же сказал, что даже готов как собака её, блевотину, съесть, если б только она, дщерь моя, изменилась и стала как та же собака преданной и ласковой.

— Тогда сваришь пельмени, — приказала она.

— Ага, дорогая, и котлеток щас налеплю.