Маздак. Повести черных и красных песков

С трудом он отвел глаза от резного камня, внимательно посмотрел вокруг. Те же узоры повторялись в коврах, халатах, тюбетейках. Камни притягивали бабуров…

Чем только не обманывал он себя!.. Блага… Опыт… Мудрость… Сколько раз сам он вписывал бессмысленные узоры в камень. Невозможное казалось достигнутым. Но в последний момент симметрия нарушалась, камень давал трещину, мысль вырывалась в бесконечность. Он так и не научился ползать…

Понимай нереальность воплощения Бога в камне, он все же начинал сначала. Разве самой не объяснял когда-то зависимость истины от геометрии светил, не кивал головой в такт болванчикам, не грелся в тени каменного бога?! Нет, не Бога он хотел обмануть. Садыка!..

Тем яростней ненавидел его Садык.

Камни, камни, камни!.. Они чудовищной тяжестью давили голову. Все чаще вызывал он иллюзию освобождения. Пустея, каменный кувшин становился легким, невесомым. В прокаленной огнем глине начинали позванивать отголоски неведомых жизней…

8

Фарси-дари, божественный язык фарси, они тоже одевали в камень!..

Слова-камни! Теплые когда-то, они быстро умирали, затертые таблицей умножения. Цветистые и значительные, слова эти были бесплодны, как бумажные вееры в руках болванчиков.

Он знал диалектику древних языков. Сначала каменели слова, потом фразы, цитаты, книги. Языки умирали. С ними умирали народы…

Языки могли жить только за тем барьером, где сходятся параллельные линии. Там терялись очертания, обновлялись формы, термины становились противоположностями. Чем больше слов вырывалось в бесконечность, тем уверенней был язык.

Слова давно ждали его. За внешней хрупкостью: таилась бесконечная потенция сопротивления. Ободранные в кровь, слова выбирались из-под камней и тут же устремлялись в небо. Даже раздавленные, они кричали.

Кувшин пустел… Что могло быть точнее термина! Слова послушно укладывались в размеренные квадранты. Строфы, рифмы, ритмы выражали прямую линию. И обманутый каменный бог благосклонно принимал их в свою тень…

Пройдя через все муки закованной мысли, он нашел наконец уязвимое место каменного бога. Голая мысль была беззащитна перед его тупой тяжестью. Слово бросало ему вызов. Оно упорно просачивалось в камень, взрывая его изнутри. От волшебного слова, — раздвигались горы. Люди оживали, это не было просто сказкой.

Сначала сам он не понимал этого. В слове виделось лишь убежище, где можно было успокоить разбитые Пальцы, молиться Рей. И вдруг каждое слово молитвы стало безудержно преображаться. Внешне покорное, оно таило вулканическое сомнение. Камни плавились от его скрытого жара!..

Так нашел он выход. Мысль, краски, звуки освобождались в слове. Оно все принимало: бурю переменных величин, неиссякаемую Рей, вечное сомнение Бога…

Его рубои были просты, как жизнь. Чем проще было слово, тем быстрее лопались цветистые камни. От них ничего не оставалось в памяти. А ведь искусственные слова высекались на красивых твердых камнях. Чтобы время не стерло, их щедро освящали кровью!..

Нет, никогда не считал он рубои занятием; Вина и любви в них было неизмеримо больше, чем видел он в жизни; В последнюю их встречу седой Бабур с восторгом расспрашивал о пьяных любовных приключениях, и лицо его потело при этом.

— Выражение радости жизни было понятно бабурам только в атрибутах, в форме, в камне. Они искренне считали его веселым пьяницей, ищущим мудрости в пивных. Чувствуя то неясное, бесконечное, что было скрыто за звонким барьером рубои, и не понимай, они понимающе переглядывались. Как обезьян к сетям их влекла не мысль, а ее скандальность. И через тысячу лет бабуры разных стран будут в честь него создавать клубы, пить там вино и, подвывая, читать рубои. По ним и угадают его…

Каменный бет молчал. Четкие квадраты рубои успокаивали его. Но был литературный Садык в безбожии своей злобной посредственности. Это он указывал на слово пальцем и, надрывая глотку, кричал о безбожии; И камень обрушивался всей своей тяжестью…

Что еще оставалось делать Садыку? Цветистые слова-камни ведь кормили его. Он торговал ими, как торговал бы халвой, если было бы выгодней.

Кувшин пустел…

9

Память посылала все это бескрайними приливными волнами. Вскипая, они разбивались о камень.

Камень требовал тишины. И когда он пошевелился, чтобы размять затекшие колени, худой желтый паломник слева яростно сузил глаза…

Сверкающие волны прилива растаяли где-то, оставив влажную лопающуюся пену. Уже в следующее мгновение память дала новую вспышку. Это были совсем другие отражения: неторопливые, перегруженные подробностями недавних событий…

«Он убоялся за сваю кровь и схватил легонько поводья своего языка и пера и совершил хадж по причине боязни, а не по причине богобоязненности…»

Так оно и было, как напишет потом стремившийся к точности Ибн-ал-Кифти[37]. Настоящего Бога нечего было бояться. В страхе людском нуждаются выдуманные боги…

Ослы взламывали черную тишину Мерва. Из рабада, со всех, четырех, сторон-обрушивался на город самозабвенный хриплый рев. Ночь была полна им до предела…