Мажор

Воргунов: Я вам скажу, в чем дело. Психическая установка не такая. Другая нужна психическая установка. Нужно более точное отношение к себе и к задаче. А у нас этого нет. Ведь сегодня целый скандал: диаметр штатива пять сантиметров, а диаметр пружины, которая на штатив надевается, — понимаете? — у нас вышел четыре с половиной сантиметра. Кто виноват? Виноватого, конечно, мы найдем, но это же не производственная работа — искать виноватого. Второе: выключатель. Вы говорите: мальчики виноваты. Не то, не то, Георгий Васильевич. (К Крейцеру.) Это сложная, довольно противная штука: всякие винтики, штифтики, осики, шарнирчики. У нас все это разлезается. Мы не знаем, как он собирается в Вене, а наш способ не годится…

Крейцер: Теперь понял, чего вам не хватает. Вам не хватает немца. До каких пор мы немцев будем целовать?

Воргунов: Еще долго будем целовать…

Крейцер: Глупости.

Воргунов: Будем…

Крейцер: А я говорю: глупости.

Воргунов: Ну и говорите. А пока что мы выключатель делаем вручную и накладываем заклепки по методу Иванушки-дурачка. Делаем, а того нет, чтобы задуматься, напряжения нет, воли, всего такого…

Дмитриевский: Петр Петрович, вот бы вы сели и задумались.

Крейцер: Молодец!

Воргунов: Не молодец, а гадость… Я начальник механического цеха, почему я должен выполнять работу конструктора? Что это за организация? Все в расчете на случайность. И автомат загнали.

Крейцер: Автомат стоит?

Троян: Автомат испорчен?

Дмитриевский: Нет.

Воргунов: Загнали. Это Ваш Белоконь…

Крейцер: Товарищи, вы просто не овладели техникой.

Воргунов: Вы еще скажете: болезни роста.

Крейцер: А что же, и скажу. (Смеется.)

Воргунов: Александр Осипович, простите меня, старика. В Европе давно нет холеры, сыпного тифа и этих самых болезней роста.

Крейцер (взял за пуговицу, ласково): Это потому, что Европа ваша старенькая. Из нее уже порох сыплется. У нее другие болезни: подагра, старческая немощь, артериосклероз.

Воргунов: Это, может у дворян каких там. У техников этого нет…

Троян (улыбается): Вы замечаете, Петр Петрович, что вы делаете успехи в классовом подходе?

Крейцер (хохочет): Правильно!

Воргунов (рассердился): Вам угодно называть дворян классом, а я их называю просто дармоедами. Таких подагриков и у нас еще сколько хотите.

Крейцер (хохочет): Поддели, поддели Петра Петровича…

Выходит Зырянский из столовой в повязке дежурного.

Зырянский: Васька, скоро сигнал?

Клюкин: Через двадцать минут.

Зырянский исчез. Входит Лаптенко и останавливается у дверей.

Клюкин: Чего тебе?

Лаптенко: В коммуну.

Клюкин: Чего в коммуну?

Лаптенко: Примите меня в коммуну.

Клюкин: Как тебя зовут?

Лаптенко: Гришка, Лаптенко Гришка.

Клюкин: Ты откуда?

Лаптенко: Да откуда же? Мне негде жить.

Клюкин: Давно на улице?

Лаптенко: Два года. Как ушел от мамки.

Клюкин: Сядь вот там, подожди. Нет, на диван не садись, на ступеньку сядь.

Лаптенко усаживается на ступеньку у дверей. Сверху идут Григорьев и Белоконь.

Белоконь: Я сколько раз говорил главному инженеру: раз они набросали гвоздей в коробку шестеренок, пускай они и отвечают. Я за автомат определенно не отвечаю.

Григорьев: А кто набросал?

Белоконь: Да кто же? Я знаю разве? Народ тут такой. Они меня… (Оглянулся на часового.)

Клюкин заглядывает в столовую.

Белоконь:…утопить готовы, что я с них определенно требую. Игорь Александрович, переведите меня на другой завод.

Григорьев: Глупости, работай здесь. Что тебе, плохо?

Белоконь: Оно не плохо, да народ здесь беспокойный здорово…

Григорьев: Ничего.

Белоконь: Народ здесь оскорбительный. А я такого не люблю. С автоматом этим прохода нету… Вы скажите главному…

Григорьев: Хорошо.

Входит Торская. Белоконь уходит, здоровается с ней в дверях.

Григорьев: Здравствуйте, Надежда Николаевна.

Торская: Здравствуйте, здравствуйте, Вася. Не знаешь, где Вальченко?

Клюкин: Кажется, на заводе.

Григорьев: Спасите мою душу, Надежда Николаевна. Уже не товарищ Вальченко вас ищет, а вы его ищете…

Торская: Товарищ Вальченко мне нужен, вот я его и ищу.

Григорьев: Кажется, товарищ Вальченко вытеснил из вашей души даже коммунаров.

Торская: Ошибаетесь, в моей душе они уместятся, не мешая друг другу.

Григорьев: Только для меня нет места в этой любвеобильной душе.

Торская: Для людей вашей категории места нет. Верно.

Григорьев: Надежда Николаевна, обратите внимание, здесь часовой.