Мбобо

Внизу, чуть отойдя от дома, мы садились на 21-й троллейбус и ехали до самого конечного кольца, наблюдая, как над Москвой встает нам в спину позднее октябрьское солнце, как на глазах тает иней и лед луж и осень опять обретает мягкий и жалостливый вид.

После того места, где проспект Жукова смыкается с Хорошевкой, мы двигались по мосту через канал, втекающий неподалеку в петляющую Москву-реку, и я на мгновение озирался налево, сумею ли захватить зрелище далекого-предалекого университета, что был всегда образом какой-то пока еще неизвестной мне, книжной, несуществующей, необъявленной Москвы. Мы приезжали на песчаное кольцо 21-го троллейбуса, спешивались, шли по уже разогревающейся земле, где новые саженцы были окружены маленькими охранительными решетками. Местами на этой пружинящей от высохшего многотравья земле могла выставить подножку неожиданная кочка, а местами — нога могла провалиться в лунку, оставшуюся под травой от пересаженного саженца или звериной норки.

А потом начинался сам сосновый бор, сначала сквозь таинственные заборы генеральских дач, а потом сам по себе, в окружении ветра, воды и неба. Я прыгал, скакал по песку, лепил какие-то рассыпающиеся фигурки, а у темной воды опять глядел налево, туда, где вниз по течению маленьким значком, прицепленным двумя концами к далекой земле и далекому небу, мерцал университет на Ленинских горах.

— Москва! Москва! — кричал я, на что всегда, хохоча, откликалась мама и бежала, чтобы раскрутить меня по воздуху, как карусель крутит своих лошадок, как ветер кружит свою листву, как водоворот затягивает в себя осенний поток…

А больше всего мне нравились огромные непролазные кусты боярышника или шиповника на маленьких островках, когда мы брали лодку в прокат и гребли по осенним затонам в сторону этих безлюдных солнечных полян, где мама была спокойна и счастлива.

Иной раз дядя Глеб вез нас в обратном направлении на 20-м троллейбусе на ту же станцию

— «Беговая». Здесь мы проходили к электричке, идущей с Белорусского вокзала на Можайск, и эта электричка увозила нас через Голицыно аж до станции Тучково, отстоящей от нашей Москвы чуть ли не на два часа, а там нас встречал на привокзальной площади набитый автобус и вез нас сквозь деревню, поля, леса, через овраги, балки и реки посередине в Малеевку, в Дом писателей, где все знали дядю Глеба, а потом узнали и нас с мамой.

Там, в особняке, где сестра-хозяйка встречала всех новобранцев рассказами о «немце, который квартировался здесь во время последней войны», нам выделяли комнату с дополнительной раскладушкой для меня, и сразу после роскошного обеда с запеченной «картошкой по-малеевски» мы поднимались с отчимом на второй этаж в биллиардную, где он учил меня, как намелованным кием укладывать шары в лузу, непременно «с хрустом». «А вот этот шарик уговаривается вот так», — говорил он скорее сам с собой и медленно закручивал шар в неудобный угол, дожидаясь партнера — какого-нибудь провинциального Героя Соцтруда, чтобы выместить на том все свои столичные претензии и комплексы. Потом, в петушином состоянии духа, он начинал посвистывать и шел в комнату, стучать по своей немецкой машинке желтого цвета, а мы с мамой шли гулять.

Ах, эти малеевские октябрьские прогулки! Пойдешь налево, внизу за садом и за мосточками выходишь на опушку леса с огромным полем сбоку, и стоит пойти вдоль этого поля, как через десять минут теряется всякое ощущение сторон света, и ты можешь провести часы и часы плутая, пока случайно не наткнешься на кого-нибудь из местных, и он или она на твой вопрос о Доме творчества поведет тебя в сторону, ровно противоположную той, что ты думал, и через полчаса выведет на те же мосточки, те же водопадики, тот же заброшенный сад и ту же тыльную, непраздничную сторону особняка со светящимися уже на ночь окнами.

Пойдешь наверх, обогнув справа рощицу с коттеджами, а слева — овраг, и выйдешь на прямую полевую дорогу, ведущую мимо долгого, большей частью мерзлого озера к деревне, что, быть может, в километре от Дома писателей. Это оттуда все обслуживающие бабушки и тетушки бегут спозаранку и туда уходят затемно гуськом. Иной раз проедет случайная машина, оттеснив тебя к озеру или к корням снегозаградительной полосы деревьев с противоположной стороны, а так — идешь, стуча сапогами по мерзлой земле, и нет этим шагам конца. В деревне есть бедненький магазинчик, и, как всегда, кажется, что именно в нем можно найти то, чего нет в московских универсамах: и впрямь, мама купит то банку соленого арбуза, то тыквенные семечки, то еще какую диковинку, что и даром не нужна этой деревне.