Мбобо

При всей своей хакасско-негритосской ублюдочности, увы, я родился воплощением русской литературы. И не потому, что дядя Глеб величал меня сызмальства «братцем Пушкиным», а детский сад обзывал Пушкином, и не потому, что чуть ли не с пеленок я читал украдкой все мамины книги: от «Битвы в пути» до «Иду на грозу», и даже не потому, что жизнь лепила из меня не то чтобы свой «совершенный орган», а, напротив, бесформенную бессмыслицу, полную боли и страдания, нет! А потому, что, возьму и не скажу почему! Вы давно уже думаете и плюетесь, или наоборот — плюетесь и думаете, небось, что все это выдумки, как это, мол, трехлетний или четырехлетний мальчуган способен все это — ладно бы рассказывать, но раньше еще ощущать, мало того что запоминать.

А я вам скажу, все это до буковки испытано и пережито мной, да, трех-, четырех-, пяти - или шестилетним, и я все это ощущал именно так, как теперь и рассказываю. Разве что теперь, когда я вне своих лет, вне возраста, а точнее, в «возрасте вечности», мне сподобнее и приличнее употребить тот или иной оборот, то или иное словцо, которое, возможно, и не пришло бы мне в голову тогдашнему — трех - или пятилетнему. Но мое косноязычие — оттуда. А что до ощущений — изволите принять на веру, быть может, даже я и не доказываю их, но лишь очерчиваю, намекаю, что и самому иной раз покажется все больно ходульным, схематичным, а ведь мог бы, скажем, как тот же самый человек из подполья, развернуть на страниц эдак шестьдесят одно-единственное переживание.

Живи я сейчас, думаю я иногда пустотой своего черепа, было бы мне лет двадцать шесть — двадцать восемь — возраст гениальности, так что и стесняться нечего, и оговариваться не к чему.

Перегон «Каширская» — «Каховская»

Под землей я уже прожил больше смерти, чем жизни на земле. Лежишь, и когда пустота в костях начинает свистеть холодом, наподобие перегонов метро перед приближением поршня поезда, возникает некая музыка, как будто Орфей спустился к нам со своей свирелью (или это кости прохудились в тонких местах?), и бесплотные воспоминания наперебой перебивают одно другое, словно и им устроили долгожданный фестиваль.

Тем летом на Фестиваль молодежи и студентов понаехали артисты со всего мира. Москва — моя мама — похоже, так ожидала внезапно обнаружить среди них и моего первозданного отца, что, несмотря на все запреты ведомственного детсада, забрала меня к себе в город, и каждый вечер мы ходили вместе с ней по карибско-африканским представлениям (благо дядя Назар пропадал все это время на «усилении»). С одной стороны, было радостно видеть такое огромное число своих чернокожих собратьев вокруг, но и в то же время лишь только они начинали ластиться ко мне, а через меня — к маме, как мне становилось стыдно и противно, что я — один из них, налетевших сюда, по выражению мамы, «на ловлю счастья и бабцов». В жизни никогда не видел такого количества негров и не переживал столько радости и стыда одновременно. А как я любил их представления!

Шумерская богиня любви Инанна решает проникнуть в подземный мир своей сестры Эрешкигаль. Она надевает самые пышные одежды и направляется в мир теней, предупредив свою служанку на случай невозвращения. Инанна стучится в дверь подземного мира, и привратник докладывает о ее прибытии Эрешкигаль. Та страшно недовольна самодурством и прихотями своей сестры, но, поразмыслив, решает пустить ее в свой мир, правда, обнаженной. У семи ворот подземного царства Инанну обнажают все более и более, пока она не снимает последнюю сетку с груди и набедренную повязку и восклицает: «Что это? Зачем?» А ей отвечают: «Молчи, Инанна, таковы законы подземного царства! Скрюченный и нагой приходит человек в страну без возврата!»

Могущественная сестра Эрешкигаль одним взглядом убивает Инанну и ее мертвое, черное, нагое тело вешает на крюк.

Я плакал в антракте, жалея себя и маму, только что вернувшуюся от своих матери и сестры, как будто бы эта история была о ней и обо мне. Мама списывала мои слезы на капризы и сама, растроганная спектаклем, почему-то не ругалась, как обычно, и не накручивала мне уши, а сама шла в фойе — покупать мороженое, которым торговали в Доме культуры по поводу фестиваля.

Мой плач подхватывала служанка Инанны, оставшаяся в нашем мире, она стенала, рыдала, лупила в барабан, как велела ей поначалу ее госпожа. Два бога отказали ей в помощи, но отец Инанны — бог Энки решил помочь: он выковыривает грязь из-под ногтей и лепит из нее двух гонцов, Галатура и Кургара, и снабжает их живой водой и травой жизни.