Мбобо (СИ)

Смешно сказать, но уехала Ирина Родионовна, а посылка с днепропетровским гусем и подсолнечным маслом опять пришла на Курский вокзал. О ней нам сообщили новые соседи — обкомовские краснодарцы, ставшие москвичами, и я привычно поехал на Курский вокзал к днепропетровскому поезду. Вы ведь знаете ощущение «deja vu», когда происходящее сейчас вам уже знакомо, вы переживали уже это: стояли точно так же под информационным табло, гулкий голос вокзального диктора объявлял прибывающие и отходящие поезда, потом, когда хлынул поток пассажиров с днепропетровского поезда, женщина всплескивала руками: «Глядь, вот он, черненький, как корочка перекопченного сала!» — та же самая холщовая сумка с тем же самым увесистым гусем и плещущимся подсолнечным маслом. Все как было.

Но в этот раз я чувствовал, что теряю почему-то контроль над своими мыслями: они вспыхивали и угасали, набегали одна на другую, говорил ли я эти слова им в ответ, или подумал наперед — я ничего не понимал. Сейчас я пошел в зал ожидания и увидел этот гриб, стоящий посередине, — думал я почему-то в прошедшем времени, а сам еще только открывал перед собой стеклянную дверь. Никогда со мной не происходило подобного, казалось, что уставшие мозги просто вырвало и масса, хранившаяся в моей черепной коробке, перемешалась, не зная ни будущего, ни прошлого.

Помню этот гриб, — силился я навести порядок, но помню ли я вот эту размалеванную девочку моего возраста, кружащуюся вокруг этой гигантской поганки? Кого она ждет? Не я ли должен кружиться вокруг колонны? Где? В какой реальности? Сосредоточься! Сосредоточься на ее лице! Погасшая сигарета, которой она то и дело размахивает, как будто рассеивает невидимый дым, больше ничего в руках, ни сумочки, ни скрипичного футляра. И кружится, и кружится.

Мне надо встать в стороне, остановиться, заставить мозги остановиться, я прислонюсь к холодному мрамору, сольюсь с черно-белой колонной, стану этой колонной, а девочка кружится и кружится, никак не остановится. Ее цыплячие голые коленки перебирают, как язычок внутри маленького колокола ее юбчонки, и это все звенит в моих ушах; помада на сигарете, помада, размазанная на пол-лица, я никогда не видел такую крупную ночную бабочку, порхающую вокруг фонаря, но где ее крылья?! Как самка разворошенного муравейника в поисках нового семени, она нервно ускоряет свой круг, а потом обратно.

Мысли мои путаются, нет, это даже не «дежавю», это что-то пострашней, что-то черное должно сейчас явиться в этот зал, я чувствую, как гусь бьется в моей холщовой сумке, как масло растекается по блестящему полу, что-то черное грядеше, откуда это? Из какой книги моих мозгов? Из какой литеры воспоминания? А малолетка все кружится вокруг гигантского фаллического светильника, и у меня начинают раздуваться брюки, я боюсь этой минуты, вжимаясь еще сильнее в черную колонну.

И вот из этого кошмара спускаются в подземелье огромные белоснежные кроссовки, я вижу, как перебирают они по ступенькам, за ними вырастают длиннющие ноги, сначала по колено, потом по пояс — в джинсах, какая-то замедленная съемка, или это — вязкая каша моих мозгов — раздутые у паха штаны — шаг и футболка, шаг и надпись — «fucker», еще один — «Mother», и вот оно — белозубое лицо черного спортсмена, снимающего эту малолетку и уводящего ее в глубь бездонного влагалища земли.

Мне надо молчать, чтобы не разорвалась голова, молчать, чтобы мозги не разбрызгало по полу, молчать, подавиться собой, ехавшим на эскалаторе и думавшим о том, о чем он только будет думать: как он встанет внизу на пустой постамент и вообразит напротив себя на таком же пустом пьедестале эту окаменевшую малолетку-проститутку.

Станция метро «Площадь Революции»

Если б знал я тогда, что это всего лишь предбанник, зал ожидания! За эти пятнадцать лет темной смерти (я умер уже больше, чем жил) мозги мои постепенно усыхали, выжимая воспоминания вовне. В конце концов в моей черепной коробке осталась — самое большее — орешина, а может быть, и вовсе усохшая горошинка черного перца, что катается из стороны в сторону, отзываясь на гул земли от проходящего поезда. Так что я возобладал над контролем, и теперь нечему размазываться жижицей по полу, нечему растекаться мыслью по мрамору.

Довез я тогда чужого гуся и чужое подсолнечное масло до Мрата, обрадовался Мрат неожиданному подарку и решил созвать пир. Сказал он мне тогда заговорщицки: «А почему бы нам не съесть гуся втроем? Позову-ка я свою ненаглядную, позову я свою малолетку!» Мне ли было теперь отказывать, я жил у него на птичьих правах, а потому промолчал я, ничего не сказал. И позвонил он малолетке, позвонил своей зазнобе, пригласил на пир званый. Так и сказывалась сказка про гуся запеченного, да и гостей созванных, но не так делалось дело.