Меандр: Мемуарная проза

Но как только мы приехали в аэропорт, перехват горла ослаб и исчез, задействовал какой-то мощный защитный механизм и наступило состояние эмоциональной анестезии. Я как бы извне наблюдал за происходящим со мной и спокойно управлял его (моими) действиями: внимательно выслушивал напутствия матери, И.В., Юры Михайлова, Лени Виноградова, о чем-то с ними договаривался.

Потом мы прошли через паспортный и таможенный контроль. Некоторое время до объявления посадки на Берлин мы сидели в зале, над которым было нечто вроде застекленной галереи. Там стояли наши провожающие. Я смотрел на них и думал, что вот так должен чувствовать себя покойник в открытом гробу, то есть смотреть вверх на заплаканные лица и не чувствовать ничего.

<3аграница>

Мы выходим после паспортного контроля и сразу же видим Иосифа. Он нас обнимает, у него слезы в глазах. Что-то мы все пятеро говорим, выходя из терминала. Самое первое впечатление — страна великанов! Потому что один за другим проезжают автомобили двадцатиметровой длины (я еще никогда не видел растянутых лимузинов). Мы все еще часть группы. Нас сажают в автобус и везут в какой-то мотель, видимо, в Квинсе. Я держу в руках свой драгоценный американский портфельчик. В нем мои детские дневники, полное машинописное собрание сочинений Еремина, половина Кондратова (другая половина слишком плодовитого Кондратова в чемодане), несколько писем и старых документов, казавшихся мне по разным причинам ценными, и книга Вересаева "Пушкин в жизни". Иосиф где-то едет за нами на своей машине. В мотеле у нас на четверых одна кровать, но тоже великанская, а главное, в изголовье щелка. Опустишь четвертак — матрац начинает вибрировать, подбрасывать лежащих (ничего себе мотельчик!). 75 центов, с которыми мы приехали в Америку, дети тут же пропрыгивают на матраце. Тут подъезжает Иосиф, мы садимся в его рыже- красный спортивного вида форд "Матадор" (он говорил: "Матадорыч") и едем в Манхэттен.

Четырнадцать недель между 11 февраля и 3 июня 1976 года — кажется, единственный период в моей жизни, так отчетливо с двух сторон отчеркнутый: переходом через таможенный контроль в Пулкове, с одной стороны, и ранним утренним перелетом из Нью-Йорка в Детройт — с другой. Между этими датами, включая фантастический вечер 2 июня с Иосифом в Нью-Йорке, итальянское интермеццо, счастливая вымарка, временный выход за скобки жизни. А в ходе жизни мы ушли за таможенную перегородку в Пулкове и вышли из самолета в Детройте в американскую жизнь, которой нас встречали Карл и Эллендея Проффер. Первые год-полтора мы прожили — и тут я затрудняюсь найти верное выражение — под их патронажем? работая с ними? работая на них? постепенно освобождаясь от зависимости от них? В памяти остались и благодарность за помощь и науку, и изумление перед работоспособностью, и обида, а более всего, даже сейчас, много лет спустя, радость, что быстро удалось добиться самостояния.

Мы о Профферах много слышали еще в Ленинграде. Раз или два они приезжали в СССР между 72-м и 76-м годами, и те из наших знакомых, кто с ними встречался, пересказывали нам их рассказы об Иосифе в Америке.

<Обрыв текста>

У эмигрантов были раскрасневшиеся лица людей, которые только что решились на крупную покупку: выражение опаски с лица еще не сошло, но уже расплывается довольная улыбка. Когда автобус тормозил у светофора, мужчины читали вслух черные цифры над бензозаправками, пытались сравнивать их с итальянскими, но запутывались в пересчете галлонов на литры и центов на лиры. Зато все объясняли друг дружке, какие американцы хитрые: не напишут шестьдесят центов, а пятьдесят девять и девять десятых. Меланхоличному директору мебельного магазина трейлер привез его приплывшее из Триеста имущество. Он попросил соседних мужчин о помощи. Часа два мы таскали все то лучшее, чем торговал его магазин в Ленинграде: полированные румынские серванты, "стенки", диван-крова- ти. Рояль "Красный октябрь". В бесплатной квартирке повернуться стало негде. По русскому обычаю помощников благодарили угощением. Адвокат Давид быстро напился. Как одинокому, квартиры ему не полагалось, а сняли ему комнату у одинокой старушки. Старушка уже успела настучать в общину, что Давид работу не ищет, почти все пособие тратит на водку, а питается кошачьими консервами.

Недели через три мне разрешили бросить учение в еврейском центре, я стал на два-три дня в неделю уезжать в Энн-Арбор приучаться к работе в "Ардисе". Ночевал там иногда у Иосифа, а чаще прямо у Профферов — комнат у них было не сосчитать. Нина с детьми иногда ездили тоже, но чаще оставались одни. В самый июльский зной Митя и Маша заболели ветрянкой, лежали, гноящиеся, в раскаленной квартирке, Нине приходилось оставлять их одних, чтобы сбегать, пересчитав гроши, в аптеку и за едой.