Меандр: Мемуарная проза

Очень взволнованная происходящим Наталия Ивановна открыла нам. Набились в комнату к И.Н. Я сказал ей, каких гостей привел. Судья произнесла необходимую формулу: "Выездная сессия… в составе…" "Так, так, — сказала И.Н., — значит, три женщины… Прошу, садитесь…" Тут нам с Деннисом и Хайде как свидетелям, а Ксении с Ольгой Богуславской и Наталии Ивановне как посторонним велели выйти. Мы с Хайде и Деннисом прошли в заднюю комнату. Ксения с Ольгой тоже было ушли с нами, но тут же на пуантах пробежали в папину комнату и очень красиво и симметрично изогнулись по обе стороны закрытой двери в комнату И.Н. Наталия Ивановна нервно то выходила на кухню, то заходила к нам и, волнуясь, шепотом рассказывала: "И.Н. так кушала! С таким аппетитом! Селедочку, борщ я ей сварила, котлеты с картошечкой. Потом чай пила с булочками. Стул был нормальный. Ее ведь, считай, не кормили. Она мне говорит: "Наталия Ивановна! Я ведь голодная была. Разве ж это еда для больного человека!" — и она вела нас на кухню и показывала пластмассовые коробочки с американским растворимым супом и мешок с растворимым картофельным пюре. Она держала эти улики на кухонном столе, и ей очень хотелось показать их судье. По реляциям Ксении и Ольги, у постели И.Н. происходило следующее. На вопросы судьи И.Н. отвечала сначала спокойно, а потом не без раздражения: "Никому я своей квартиры не передавала.

Квартира эта Лешина, а чья же еще? Леша сделал глупость — уехал в Америку, теперь вернулся. Где же ему жить, как не в своей квартире?" Из лепета Наташи можно было только разобрать нежные восклицания: "Ириночка Николавна… Ириночка Николавна…" Минут через двадцать выездная сессия закончилась. Судья вышла и опять задорно поинтересовалась, кто отвезет суд обратно. С неожиданной для полной женщины ловкостью Наталия Ивановна метнулась в переполненную переднюю, преградила дорогу судье и выпалила монолог про селедочку, борщ, котлеты с картошечкой чай с булочкой, нормальный стул и не подходящее для больного человека американское питание. "А вы кто такая?" — весело спросила судья и, как мне показалось, охотно прошла за Наталией Ивановной на кухню. Мне показалось, что Наталия Ивановна, единственная из всей нашей компании не вызывает у судьи раздражения. Быстро войдя на кухню, судья бросила осуждающий взгляд на американские пластмассовые коробочки, сказала: "На помойку!" — и стремительно ушла.

Мы все вернулись в межмуниципальный суд и еще часа полтора томились в коридоре. Наша судья скопом напустила в свой зал людей с франко- российскими кошелками, "принимала административные решения", как мне туманно было объяснено. Потом люди с кошелками все разом ушли, закуривая и весело переговариваясь. В зал позвали моих подельников. Довольно скоро оттуда выскочила совсем уж распаренная в своей сложной шубе Наташа и побежала по лестнице вниз. Затем с растерянным видом наши. Решение судьи: провести медицинское обследование И.Н. на вменяемость. Следующее заседание суда — 5 июня.

Мне в Серый Дом позвонил о. Михаил Ардов и пригласил в гости. Сговорились на сегодня: "Сегодня можно рыбное…" Кстати, почти всюду, где меня угощали, угощение было не мясное, и мне не приходилось неуклюже объяснять, что я не ем мяса в Великий пост, хотя, наверное, не верующий, а печальный агностик и проч. Как ни странно, мы с Ардовым не были прежде знакомы. Возможно, это объяснялось склонностью Иосифа держать свои знакомства в несообщающихся отсеках, что подмечено А.Я.Сергеевым в его проникновенных воспоминаниях (с Сергеевым я тоже незнаком). Только раз давным-давно по какому-то поручению Иосифа Ардов звонил мне из Москвы в редакцию "Костра". О чем шла речь, не помню, а помню только, что он поинтересовался: "У вас главным редактором не Джордано Бруно?" Знакомы мы не были, но Рейн, Иосиф, Г.Г. постоянно рассказывали о веселом ордынском доме и повторяли шутки его обитателей. Однажды в Кельне, в 84-м году, мне не спалось и из памяти выдрейфовал чей-то рассказ о том, как, видимо, пародируя вошедшего тогда в моду Гумберта Гумберта, Ардов-старший указал в окно на дворовых девчонок и сказал: "Я их дефлорирую пиццикато". Я представил себе, что он пошутил и испугался — в комнату могла войти Ахматова, которая несомненно сочла бы эту шутку "смрадной", и одновременно я расслышал в похабной фразе амфибрахий с запинкой. Получилось стихотворение, как мне кажется, сентиментальное: меня всегда глубоко трогало то, как униженные зверской эпохой интеллигенты ухитрялись утаить нечто святое — любовь к Блоку хотя бы, а в данном случае служение Ахматовой. Позднее я присоединил к этому еще два стихотворения о москвичах, которых знал лично. Как мне казалось, возникает некое единство, когда ставятся вместе три московские фигуры, с их разными московскими дарованиями и несхожими московскими грешками. Вообще, когда я думаю о Москве, почему-то всегда возникает мысль о грехе — "и в медальоне дьявола помет", как сказал поэт.