Меандр: Мемуарная проза

Их, денег, у Иосифа не было никогда. Ну, почти никогда. Даже Нобелевскую премию он ухитрился получить в тот год, когда ее денежное выражение из- за дурного расположения звезд на биржевом небе было самым низким за всю историю. Если обычно это что-то порядка миллиона долларов, то в 1987 году было семьсот тысяч. К тому же ему скверно насоветовали, как избежать двойного, американского и шведского, налогообложения, и в результате он, конечно, вынужден был заплатить налоги и там, и там, да еще и штраф в Америке. Осталось от нобелевского куша меньше половины. Помню, что он упоминал пару раз 340 тысяч долларов: "Это все, что у меня есть". Эта сумма может показаться гигантской русскому человеку, но ведь нет ничего относительнее, чем деньги. Свой капитал Иосиф упоминал в разговорах года за три до смерти, когда ему пришлось съезжать с насиженного места в Гринвич-Виллидж, срочно искать жилье для семьи. Уже и в начале 90-х с теми деньгами, которыми располагал Иосиф, к сколько- нибудь приличному жилью на Манхэттене и подступиться было нельзя. Не говоря уж о том, что очень больному человеку, вложи он все, что имеет, в покупку жилья, пришлось бы жить безо всяких сбережений, рассчитывая только на то, что удастся заработать.

В России он жил от случайного заработка до случайного заработка с частыми периодами полного безденежья. Справки о заработках, представленные в суд, чтобы доказать, что он не бездельник-тунеядец, свидетельствуют о копеечных доходах. Однажды, на старый-новый 1967 год, нищета допекла его настолько, что он разразился длинной инвективой против уродства этого мира с его экономикой:

Всюду необходимы деньги.

Я сижу на стуле трясусь от злости.

И в шутливом послании Кушнеру: ".. вместе давно не видим двух рублей". Действительно, если рубль и рубль встречались в его кармане, то ненадолго. Он тратил свои маленькие деньги не задумываясь. Мне в ту пору казалось, что в основном на такси. Он не переносил общественного транспорта и готов был потратить последний рубль на такси, не думая о том, что будет есть завтра.

В 72-м году, по приезде в Америку, он ощутил себя богачом и немного этого испугался. Он рассказывал так: получил ежемесячное сообщение из банка о состоянии моего счета и увидел, что накопилось три тысячи. А он ведь платил за квартиру, что-то покупал, и все же накопилось. И в голову пришла мысль: а хорошо бы — пять тысяч! И эта мысль Иосифа испугала: ведь этак и начнешь все время думать, копятся деньги или не копятся. Он решительно не хотел занимать голову такими скучными мыслями.

Приличная университетская зарплата, разные премии до и после Нобелевской, гонорары за публикации и выступления — чеки приходили исправно. Иосиф, пока не соберется снести в банк, прикнопывал их над столом среди открыток и фотографий, и, как мне кажется, они там порой приживались в этой мозаике навсегда. Заработки были для холостяцкой жизни приличные, но по буржуазным стандартам у него не было ничего. Даже в лучшие времена его доход далеко уступал среднему доходу дантиста, у которого он лечил зубы, или, тем более, кардиолога. Но главное — у него не было недвижимости, не было сбережений, и он это понял, когда появилась ответственность за семью.

В предчувствии смерти он сделал, что мог, — составил толковое завещание, по которому его наследство — доходы от публикаций и продажи архива какому-нибудь научному учреждению — должны были обеспечить осиротевшую семью. Распорядителями этого наследства он оставил верных друзей. Мне не раз приходилось сталкиваться с высокомерным и раздраженным отношением к этим людям со стороны российских издателей. Дескать, кто они такие, чтобы распоряжаться печатанием или непечатанием Бродского! Он наш поэт, мы его знаем и любим и поэтому имеем право печатать, что хотим и когда хотим, и плевать мы хотели на этих американцев. Иными словами, мы любим Бродского и поэтому воруем то, что он оставил своей вдове и дочке.

Деньги Иосиф на жаргоне своей юности называл "башлями", и мне казалось, что как-то даже торопился с "башлями" расстаться. Несколько раз я участвовал в сборе денег на вспомоществование нуждающимся старым знакомым, иной раз и тем, к кому Иосиф не должен был бы питать симпатий, и, когда я просил у него, он принимался торопливо выписывать чек, даже не давая договорить. В 1982 году, когда нам подвернулась возможность купить дом, а денег не было ни копейки, он так же торопливо выписал мне чек на десять тысяч для первого взноса, отказался выслушивать мои объяснения, как я собираюсь выплачивать долг, поспешно перевел разговор на другое. (Я очень рад, что долг ему выплатил и даже проценты впарил, чего он не заметил.)

Он любил цитировать из дневника Штакеншнейдер о Достоевском: "…для изображения большого капитала огромной цифрой всегда будет для него шесть тысяч рублей". Он однажды даже написал небольшое эссе о деньгах как стихии Достоевского. Он там пишет, что шесть тысяч рублей — это "попросту сносные человеческие условия, то есть те условия, которые и делают человека человеком".