Меч и корона

— И это все, о чем вы способны думать, когда бросили свои войска на милость стихий и нечестивых турок.

Гонец изобразил все очень красочно. Мы потеряли всех воинов, брошенных в Атталии. Одни умерли от голода или от чумы, других переманили на свою сторону турки: они обещали накормить голодных, а иных просто запугивали. Примите либо ислам, либо смерть.

Глаза Людовика метали молнии.

— Они не заслуживают моего сочувствия! Сотнями перешли. В ислам! — Губы у него так задергались, что я подумала было, его вырвет от отвращения. — Они приняли крест, получили священный символ из рук самого Бернара, а при первых же трудностях переметнулись к нечестивцам! Бог свидетель, их и спасать не стоило.

— Думаю, им не из чего было выбирать: мы же их бросили.

— Мне следовало остаться и вести их дальше по суше. — Гнев его угас, уступив место, как обычно, слезливому отчаянию. — Тогда и вы погибли бы!

Людовик затряс головой и пнул ногой стул; тот завалился набок, по полу разлетелись подушки.

— Не надо мне было слушать вас. Какие чудовищные потери!

Итак, меня снова назначали мальчиком для битья. Но теперь я была сильнее, Раймунд много сделал для того, чтобы вернуть мне уверенность в себе. Меня не удастся втоптать в грязь. Этот груз я на свою совесть не возьму.

— Меня в этом не удастся обвинить, Людовик. Я бы их спасла.

Но Людовик погрузился в молчание, опустив взор в пол. Это живо напомнило мне те долгие недели в Париже, когда все его мысли были поглощены ужасом греха, совершенного в Витри. Сейчас было не время ему впадать в меланхолию, которая лишит короля способности принимать решения, кроме одного: всякий вечер падать на колени и молиться.

Я ударила его по руке.

— Людовик! Ради Бога…

— Ступайте прочь, Элеонора. — Он с глубоким неудовольствием оглядел комнату, в которой царила роскошь: повсюду гобелены, мебель позолочена. — Мне нужно поговорить с Одо. Чем скорее мы уйдем отсюда, тем лучше.

По крайней мере, он способен был мыслить, мог что-то задумывать. На лучшее я и надеяться не могла.

— Полагаю, вы сообщите мне, когда придете к какому-то решению.

Я не скрывала тяжкого укора.

— Да. Я вам сообщу. А сейчас сообщу вам вот что… — Побледнев, с плотно сжатыми губами, он резко обернулся и наконец обратил свой взор на меня. — Я считаю вашу близость со своим дядюшкой неподобающей.

— Близость? Мы с ним охотимся, завтракаем, обедаем…

— Вы говорите с ним. Вы постоянно с ним беседуете. О чем это вы беседуете?

— Обо всем том, о чем вы со мною не говорите! О политике. Об угрозе турецкого вторжения. О том, как обеспечить безопасность Антиохии и Иерусалима. Вы не желаете об этом говорить со мной, а Раймунд желает. Вам не в чем винить меня, Людовик.

— Я этого не одобряю. Я запрещаю вам обсуждать с ним политику Франции.

— Запрещаете? По какому же праву вы мне запрещаете?

— По праву супруга.

— Если бы вы вели себя как супруг, я, возможно, и прислушалась бы к вам. Но, поскольку вы поступаете иначе, я буду проводить время так, как сама нахожу нужным. И коль я желаю обсуждать вопросы военные и политические с князем, моим кровным родичем, то это я и буду делать!

Я думала, что тем все и закончится. Нет. Людовик сделал глубокий вдох и швырнул мне в лицо новое обвинение:

— Мне не нравятся те слухи, что доходят до моих ушей, Элеонора.

Я насторожилась. Все мои чувства обострились. Но внешне я осталась холодной, как стакан шербета, глядя мужу глаза в глаза.

— Что за слухи?

— Вы слишком много времени проводите вместе с князем Раймундом. — Наконец-то он смутился и отвел глаза в сторону. — Вы слишком близки с ним.

Это была полная бессмыслица.

— Людовик, вы просто глупец! — заявила я ему.

Людовик недовольно поджал губы и прошел мимо меня. Я отбросила его нелепые обвинения. Мне надо было подумать о вещах более важных.

«Как ты живешь с таким человеком? Проведешь ли ты всю оставшуюся жизнь с мужчиной, которого даже не уважаешь?»

Вопросы Раймунда, хоть я на них и ответила, не переставали вертеться у меня в голове. Они засели там и продолжали язвить, словно шипы, попавшие под седло. Тревожили меня по ночам, преследовали наяву. Они не давали мне покоя.

Так ли уж тревожили? Разве не проблескивала в них крошечная искорка надежды? И разве в часы досуга под жарким солнцем Антиохии не раздувала я эту искорку, пока она не разгорелась, пока мысль, родившаяся из нее, не восстала, подобно фениксу, гордо расправляющему свои крылья в отблесках пламени? Иной раз эта мысль казалась мне неосуществимой. А в иные минуты я думала: а что, почему бы и нет? Она была вполне осуществима, если я постараюсь претворить ее в жизнь.

«Многое может изменить тот факт, что ты Элеонора, женщина незаурядной силы духа».

И я все время трудилась над этой мыслью, словно над ниточками, обвисшими на манжетах поношенного платья. Надо было обдумать все и хорошенько рассчитать.

— Госпожа… Вам следует знать об этом… Среди придворных ходят сплетни… — проговорила, запинаясь, Агнесса.

— О чем же?

У меня не было времени слушать пустые басни и всякое вранье.

— Говорят, что вы с князем…