Меч и Цитадель

В свете луны серая дорога сделалась зеленовато-белой; кусты и деревья по обочинам казались черными. На ходу я заговорил – признаться, отчасти от неизбывного одиночества, однако имелись для этого и другие причины. Несомненно, на свете существуют звери вроде альзабо, охотящиеся на людей, будто лисы на кур, но мне рассказывали, что многие прочие, заметив приближение человека вовремя, предпочтут сбежать. Вдобавок я рассудил, что, услышав мой разговор с солдатом, любые встречные недоброжелатели с куда меньшей вероятностью догадаются о его неспособности к обороне.

– Помнишь вчерашнюю ночь? – начал я. – Спал ты на удивление крепко.

Ответа не последовало.

– Об этом я тебе, кажется, не рассказывал, но есть у меня одно свойство – способность запоминать все, любую мелочь. Правда, вспомнить все, что пожелаю, удается не всегда, но из памяти ничего не стирается. Просто некоторые воспоминания – они, понимаешь ли, вроде беглых клиентов в подземных темницах нашей башни: пускай представить их начальству по первому требованию невозможно, однако каждый на месте, наружу из подземелий им пути нет.

Хотя, если вдуматься, это не совсем так. Нижний, четвертый, ярус наших подземных темниц давненько пустует – клиентов даже для заполнения первых трех ярусов никогда не хватает, так что со временем мастер Гюрло, возможно, откажется и от третьего. Сейчас мы держим его открытым только ради умалишенных, которых не навещает никто из чиновников: размести их на верхних уровнях – остальным не будет ни сна, ни покоя. Но, конечно, не все они так уж шумны: имеются и молчуны не хуже тебя.

Ответа вновь не последовало. В лунном свете трудно было сказать, слушает ли он меня, однако я прекрасно помнил о выпрошенной у него бритве.

– Однажды я сам прошел этим путем. То есть через четвертый ярус. В то время у меня был пес, и я держал его там, но как-то раз он сбежал. Отправился я искать его и обнаружил коридор, ведущий из наших подземелий наружу. В конце концов этот коридор вывел меня наверх, прямо на разбитый, покосившийся пьедестал с гномонами посреди сада под названием Атриум Времени. Действительно, солнечных часов в том саду великое множество, а еще я познакомился там с девушкой куда красивее всех, каких только встречал с тех пор, – пожалуй, даже красивее Иоленты, хоть и совсем по-другому.

Солдат по-прежнему хранил молчание, однако что-то – возможно, всего-навсего легкий наклон головы, замеченный краем глаза, – подсказывало: он меня слышит.

– Звалась она Валерией и, думаю, годами была младше меня, хотя с виду казалась гораздо старше. Волосы темные, вьющиеся, как у Теклы, но и глаза тоже темные, карие, а у Теклы были фиалковые. А вот такой прекрасной кожи, как у нее, я в жизни никогда больше не видел – будто густое молоко, смешанное с соком граната и земляники.

Однако рассказать-то я собирался не о Валерии, а о Доркас. Доркас тоже красива, хоть и очень худа, крохотна, словно ребенок. Лицо ее – лицо пери, щеки покрыты веснушками, точно крупицами золота. Волосы она обычно носила длинные, только напоследок остриглась коротко, и постоянно втыкала в них цветы.

Тут мне снова пришлось сделать паузу. Разговор о девушках я продолжал, потому что этот предмет вроде бы привлек внимание солдата, однако больше не мог сказать, слушает он меня или нет.

– С Доркас я виделся перед уходом из Тракса. В ее комнате над трактиром под названием «Утиное Гнездо». Доркас лежала в кровати, нагая, но все время куталась в простыню, как будто мы с нею ни разу не спали вместе – это мы-то, прошедшие и проехавшие многие лиги, не раз ночевавшие в глуши, не слыхавшей ничьих голосов с тех самых пор, как земля была призвана со дна моря, взбиравшиеся на вершины холмов, которых прежде касались лишь стопы самого солнца! Она готова была покинуть меня, а я – ее, и ни ей, ни мне не хотелось ничего иного, хоть под конец она, испугавшись, и звала меня пойти с нею.

Доркас, по ее же словам, полагала, будто Коготь обладает той же властью над временем, какой зеркала Отца Инире будто бы обладают над расстоянием. В то время я над ее замечанием не задумался – что касается философских материй, мыслитель из меня, правду сказать, неважный, – но сейчас нахожу его весьма, весьма интересным. А еще Доркас сказала вот что: «Того улана ты, Севериан, вернул к жизни, потому что Коготь искривил для него время, отправив его в тот момент, когда он еще был жив. А наполовину заживил раны друга, потому что камень приблизил момент их заживления». Интересно же получается, разве нет? Вскоре после того, как я кольнул тебя Когтем в лоб, ты издал этакий странный звук… может, то был предсмертный хрип?