Меч и Цитадель

Мрачная фигура, олицетворение боли и смерти, несомненно, оказывает сильное эмоциональное действие, но не всегда легко сказать, какое именно. Тогда я еще не читал «Волхва»[4], так что идея пришла не оттуда; впрочем, откуда бы она ни явилась, я вполне сознавал не только ужас пытки и казни, но и то, как ужасно, когда тебя заставляют быть палачом и казнедеем. Агностики «от сохи» любят говорить, что существование боли «опровергает» или по крайней мере служит опровержению бытия Божия. Мне же казалось, что легче обосновать точку зрения, согласно которой боль доказывает или служит доказательству реальности Бога.

Агностики заявляют, что боль возникла в результате слепой эволюции, дабы мы избегали телесных повреждений. Против этой теории можно выдвинуть два довода. Первый: сто́ит поразмышлять несколько минут, и вы придумаете с полдюжины лучших способов добиться того же результата (один из них – разум, который также эволюционировал; но чем более разумно существо, тем сильнее оно может ощутить боль). Довод второй: этот механизм, как правило, не работает. Люди прыгают на мотоциклах через фонтан во «Дворце Цезаря»[5], собаки бегают за машинами.

Боль и вправду действует как мотиватор, но совсем не очевидными путями. Она ответственна за сочувствие и жестокие розыгрыши; людей, которые не верят, что Бог допустил бы существовать боли, она заставляет думать о Боге. Тысячу раз было сказано, что Христос умер под пыткой. Многие из нас так часто читали, что он был «скромным плотником», что при этих словах начинает подташнивать. Но, кажется, никто не заметил, что орудиями пытки были дерево, грозди и молоток; что человек, сколотивший крест, несомненно, тоже был плотником; что человек, вбивавший гвозди, был в той же мере плотником, что и солдатом, – что и палачом. Очень немногие замечали, что, хотя Иисус был «скромным плотником», только об одной вещи сказано, что он сделал ее своими руками. Это не стол и не стул, а бич[6].

А если Христос знал не только боль пытки, но и боль палача (мне кажется, так оно и есть), тогда мрачная фигура казнедея может стать героической и даже святой, подобно Христам, которых вырезают в Африке из черного дерева.

И, наконец, я хотел рассказать историю о новом варварстве. Одна из самых мудрых фраз, которые мне доводилось слышать, принадлежит Деймону Найту, и сказана она была о научной фантастике тридцатых годов: «Мы прожили их будущее».

Именно так. У нас были телевизоры, и космические полеты, и роботы, и «механические мозги». Идет бешеная разработка лучевого оружия, которое так любил Флэш (когда не размахивал мечом), и, возможно, лет через десять оно заработает. Задача современной НФ – описывать не слегка продвинутый сегодняшний день, а подлинное будущее: время, которое радикально не похоже на современность, но из нее произрастает. Очевидно, таких будущих несколько. Есть то, в котором человечество возвращается в море за новыми источниками пищи и сырья. Есть то, в котором все мы гибнем. Я решил, что мрачной фигуре, которую я вообразил, и ее странствию навстречу войне наиболее соответствует «будущее ничегонеделанья»: человечество прильнуло к своей древней родине, континентам Земли, и ждет, когда деньги наконец закончатся.

Джин Вулф. Из эссе «Гелиоскоп»

4

Джин Вулф начал работу над «Книгой Нового Солнца» в 1975 году, будучи автором четырех романов, два из которых еще не были опубликованы, и закончил почти через семь лет, осенью 1981-го. Как нередко случается, зерно замысла было сравнительно скромным: Вулф хотел написать повесть для серии антологий Деймона Найта Orbit (большую, но повесть – в сорок тысяч слов, то есть в десять раз короче окончательного текста). История эта называлась «День святой Катерины» и по содержанию примерно соответствовала главам VII–XII «Тени палача» – первого тома «Книги…». Главным героем был ученик гильдии палачей, нарушивший ее писаные и неписаные правила, а действие происходило в сверхдалеком будущем – примерно через миллион лет после нашего времени[7].

«Было время, – вспоминал Вулф, – когда я мог положить руку на обложку истрепанного пейпербэка «Умирающей Земли» [Джека Вэнса] и ощутить, как магия просачивается сквозь картон: Туржан Миирский, Лайан-Странник, Т’Саис, Чан Неминуемый. Никто из моих знакомых даже не слышал об этой книге, но я знал, что она – лучшая в мире».

Как и у Вэнса, в мире Вулфа достаточно развитая наука неотличима от магии, с одной важной оговоркой: магии как таковой в «Книге…» нет вообще (максимум – «экстрасенсорные способности»), и подлинные чудеса имеют прямое отношение к метафизике, а не волшебству, что бы ни понимали под этим словом[8].