Меч в рукаве

Уходили практически под утро, когда наступили предрассветные сумерки. Пелагея Прокловна выглядела уставшей, но довольной и на прощание расцеловала не только Мефодия, но и Кимберли. Девушка явно пришлась Прокловне по душе, тем более что по общительности характеров и молодая и старая были под стать друг другу.

Уже у порога Прокловна вдруг всплеснула руками и убежала куда-то в кладовку, после чего вернулась, неся в руках нечто квадратное размером с большой географический атлас, завернутое в цветастую тряпицу.

– Едва опять не запамятовала! – сказала она. – В прошлый раз позабыла бабка склеротичная отдать тебе, Мефодьюшко, добро-то твое!..

Недоумевающий Мефодий откинул тряпицу и узрел свой старый этюдник, предшественник которого пал смертью храбрых в прошлый день ВДВ. Словно приветствуя законного владельца, одна из ножек этюдника – та самая, крепление на которой было разболтано и которая отправила некогда Мефодия в кабалу к Тутанхамону, – выскочила и стукнула об пол. Внутри складного, как кейс, этюдника брякнули карандаши.

– Кто вам его отдал? – обрадованно спросил Мефодий. – А я-то думал, что Кирилл в мое отсутствие вышвырнул на свалку все мои вещи!..

– Никто не отдал, – пояснила Прокловна. – Сама взяла. Вещи твои, прежде чем с Кириллом уехать, на площадке два дня простояли. Ходила-ходила я вокруг да около, дай, думаю, возьму что-нибудь на память о тебе, вдруг больше не свидимся… Хотела поначалу ту большую картинищу взять, но тяжела слишком она оказалась. Эх, да коли б я знала, куда он, нехристь, добро твое определит, я бы еще чего приберегла…

– И на том спасибо, Пелагея Прокловна, – растрогался Мефодий. – А насчет вещичек не переживайте – зачем они мне теперь?

Ноябрьское утро выдалось на удивление погожим. Земля ожидала снега, а его все не было, и потому ноябрь и напоминал скорее затянувшийся октябрь. Мефодий и Кимберли шли по аллее староболотинского парка имени Розы Люксембург, шли не спеша, наслаждаясь редкими спокойными мгновениями их так бурно начавшегося романа. В руке Мефодия гремел вложенными карандашами этюдник, строптивую ножку которого приходилось привычно придерживать мизинцем.

Главные улицы и проспекты Староболотинска были перетянуты броскими рекламными растяжками, а на стенах домов и афишных тумбах красовались такие же примечательные плакаты. При всем плакатном разнообразии содержание их можно было свести к одному: «Миротворцы! Добро пожаловать в орденоносный город Староболотинск! Благодарные горожане ждут вас!» Ниже стояла дата приезда в город официальной делегации и имена вошедших в нее миротворцев. Имена эти были липовые и ни о чем не говорили Мефодию, но из выпусков новостей он знал, что возглавляет делегацию ближайший помощник Юпитера Аид. В новостях поговаривали о скором прибытии на Землю председателя Сената миротворцев, скорее всего самого повелителя Юпитера, однако, как добавляли журналисты, визит высочайшего гостя находится пока что в стадии предварительных переговоров.

– Хорошо, что мы к тому времени уже уедем, – заметил Мефодий, глядя на дату посещения Староболотинска Аидом и его кликой. – Не хочу видеть, как эти мерзавцы будут ходить по моему городу и промывать мозги моим соотечественникам.

Сотрудники местного филиала российского аналога Отдела Зеро – Службы Обнаружения и Дезактивации Инопланетных Резидентов (СОДИР) – пока навстречу не попадались, но, видимо, в преддверии грандиозного для Староболотинска события, при выходе из метро Мефодия и Кимберли пару раз осмотрели запястья бойцы ОМОНа. Запястья обоих Исполнителей с недавних пор были чисты, как попка младенца у образцовой мамаши, а то, что так интересовало охотников за рефлезианскими головами, отныне было вшито в рукава исполнительской одежды. Новые слэйеры отличались удобством в ношении и неудобством в обнаружении, а носители их стали объектами здоровой зависти среди тех Исполнителей, кому подобную высоконаучную диковину обещали лишь к будущему лету.

В этот ранний час в парке было малолюдно, и потому никто не мешал Мефодию и Кимберли наслаждаться началом нового дня: не галдели студенты, не сновали под ногами дети и не глазели вслед со скамеек любопытные пенсионеры. Легкий утренний морозец сделал воздух кристально-прозрачным, и звуки просыпающегося города доносились из-за голых деревьев постоянным фоном, в котором при желании можно было даже отыскать музыкальную гармонию. Стук трамвайных колес задавал в этой музыке ритм; на ритм нанизывались урчание басов автобусных двигателей, в роли солирующих инструментов переливались тонами автосигнализация чьего-то потревоженного автомобиля и колокольня далекой церкви, а вокал… Вот только вокала этой индустриальной симфонии не хватало, что, впрочем, не портило ее специфическую гармонию.