Меч вакеро

Дель Оро, по прозвищу Сыч, был родом из индейцев тараумара, но лишь наполовину; отец его был белым, но где он и кто он, не знал даже Господь. Быть может, оттого в груди Рамона и жила с детства двойная ненависть: как к тем, так и к другим, взросшая на крови непримиримых врагов. С годами ненависть сделалась образом жизни. С нею Сыч пил вино, с нею проливал кровь. Внешность полукровки не вызывала приятных ощущений при встрече. Он был скуласт и смугл, что седло. Мореная рожа на кряжистом пне шеи; топорные черты лица с перебитым в двух местах носом; и дикие усы, которые всегда топорщились то страстью, то жестокостью и упирались в серьгастые уши.

Ко всему прочему дель Оро был упрям и несгибаем, что индейский лук. Решения принимал не задумываясь: был голоден — жрал, костенел в седле — заваливался спать, а поймав жертву — насиловал и убивал, торжествуя, если сия добыча была светла на волос и кожу.

— Сука, даже дышать не вздумай против! Ты сегодня… станешь моей! — глаза Рамона горели пугающей похотью и жаждой. Меж чресел запульсировал, загудел ярый бубен желания. Его грубые ласки сыпались на затравленную девушку, трепетавшую осиновым листом.

— Quitate! Quitate, carat!22 — прерывистый крик вырвался из легких девушки. — У меня есть жених!.. Слышишь, отпусти, умоляю тебя, отпусти!

Полукровка пьяно захохотал в ответ, затем оскалился, обнажив ряд привыкших к дракам зубов. Улыбка его расползалась шире, покуда не стала напоминать багровый рубец.

— А ведь я, подружка, умею это… лучше твоего прыщавого сопляка.

— Убирайся! — мексиканку колотила лихорадка страха, на виске билась жилка. Она боялась даже поднять глаза на волонтера.

—  А я не уверен в этом… Ну-ка, обними меня! Ух ты, какая гладкая… — он вновь загоготал жеребцом вместе с группой кавалеристов, которые задержались, увлеченные действом.

— Эй, дель Оро! — гаркнул ротмистр с обрубленным наполовину ухом. — Берегись! Эта оса может ужалить!

— Заткните рты! — проревел Сыч и, откровенно запуская пятерню под юбку, сплюнул: — У меня в штанах тоже есть жало! И клянусь, я им умею владеть не хуже, чем палашом.

Драгуны замерли в ожидании. Опаленные солнцем лица — ни дать ни взять рыжие волки пустыни: губы вздернуты, хищно обнажая белые зубы, спины напряжены, точно готовые к броску.

Волонтер спрыгнул на землю — дело пошло на лад. Пленница лишь раскрывала рот. Неожиданно медное лицо исказила гримаса отчаяния, и оно зашлось в крике. Мясистая ладонь сдавила горло — вопль оборвался. Стыдливо мелькнули ягодицы, юбка затрещала под алкающей рукой.

Вне себя от страха, девушка принялась царапаться, извиваться, бить кулаками по тяжелым плечам.

— Саб-ри-на! Саб-ри-на! — рвали ее слух истошные причитания отца и матери, сдерживаемых драгунами.

Сыч лишь сыпал бобами хохота. Тыльной стороной ладони он ударил мексиканку по лицу. Задохнувшись от боли, она обмякла, руки упали.

Прикосновение юной, полуобнаженной плоти разбередило Рамона. Девчонка теперь лежала тихо, раскинувшись, будто спала. Кофта и юбка были разодраны и сбиты в нелепый комок на поясе, из-под которого зазорно темнела сдвинутая бронза ног.

Сквозь туман слез Сабрина смутно осознала: с нее срывают остатки белья. Дель Оро свирепо, с животным натиском навалился сверху. Она вскрикнула: меж лопаток зло вгрызлась каменистая галька.

Насильник озверел, комкая несопротивляющееся тело, кусал и рычал, чувствуя пред собой какой-то манящий омут. Он не слышал ни хохота, ни криков, ни плача: всё двигалось и шумело где-то там, над ним, а здесь лежало тугое, податливое тело, которое он с жадностью мял, впиваясь ногтями, и жарко дышал в украшенное бисерной ниткой ухо:

— Ну-ну, отзовись же красавица! Ты не хочешь меня? Не нужно так бояться солдат… Мы же любим вас, крепкозадых кобылиц. Не строй из себя монашку, все уже видели твои сиськи!

Пальцы метиса судорожно расстегивали ремень штанов, глаза поедали плавные выпуклости смуглых грудей, когда свет заслонила фигура крепко сбитого человека.

— Кого я вижу! Падре!.. Уж не собрался ли ты помочь мне облагодетельствовать эту девку? — волонтер вызывающе скалился, оценивающим взглядом щупая доминиканца.

Тот молчал. Темно-серые глаза неподвижно смотрели в самый центр лба Рамона.

— Эй, ты что? Брось так таращиться на меня! — дель Оро воинственно откинул сомбреро на спину. — Иди, иди своей дорогой… отец, ты же умный! Не мешай танцевать влюбленным… Уж я то знаю, что она соскучилась о звере между ног…

Вместо ответа Игнасио протянул ему руку. Метис усмехнулся, выбросив свою. Чутье волонтера шепнуло: «ловушка!» — но поздно. Пальцы монаха впились в клешню Сыча, как стальные зубья капкана.

—  Кто же так делает, сынок? — доминиканец рванул насильника на себя. — Тебе еще учиться и учиться… Но я помогу тебе.

В следующее мгновение боль ослепила Рамона, едва не лишив чувств.

Удары кулаков были часты и беспощадны, как каменный дождь. Сыч был зол на весь мир, кровь тупо пульсировала в горле и черепе, короткие, с обгрызанными чуть не до корней ногтями пальцы тщетно пытались выхватить из ножен саблю.