Меченосцы

Только в одном отношении согласилась королева изменить монашеский образ жизни: с тех пор, как надежда стать матерью сделалась для нее несомненной, она больше не закрывала лица, справедливо полагая, что с этой минуты одежда затворницы не идет ей…

И вот все взоры с нежностью обратились теперь к этому прекрасному лицу, которого не могли более украсить ни золото, ни драгоценные камни. Королева медленно шла от дверей ризницы к алтарю, подняв глаза вверх, держа в одной руке молитвенник, а в другой четки. Збышко увидел белое, как лилия, лицо, голубые глаза, ангельские черты лица, полного спокойствия, доброты, милосердия, и сердце его застучало, как молот. Он знал, что по заповеди Божьей обязан любить и короля своего, и королеву, и любил их по-своему, но теперь сердце его вдруг возгорелось великой любовью, которая возникает не по приказанию, но вспыхивает своевольно, как пламя; в ней и величайшее преклонение, и покорность, и жажда принести себя в жертву. Молод и пылок был рыцарь Збышко, и тотчас же охватило его желание как-нибудь выказать эту любовь, что-то сделать, куда-то бежать, кого-то победить, что-то завоевать и при этом самому сложить голову. "Не пойти ли мне с князем Витольдом? — говорил он себе. — Как же я услужу святой госпоже, если нигде поблизости нет войны?" Ему даже в голову не пришло, что можно услужить иначе, нежели мечом, рогатиной или топором, но зато он готов был один ринуться на все войско Хромого Тимура. Ему хотелось вместо того, чтобы слушать обедню, сесть на коня и что-то начать. Что? Этого он сам не знал. Он знал только, что у него горят руки и горит вся душа…

Он совершенно забыл об опасности, которая ему угрожала. На минуту он забыл даже о Данусе, а когда детское пение, вдруг пронесшееся по собору, напоминало ему о ней, то он почувствовал, что "это — совсем другое". Данусе он поклялся в верности, поклялся победить трех немцев — и клятву свою сдержит, но ведь королева выше всех женщин, и когда он подумал, скольких хотел бы убить для королевы — он увидел перед собой целую стену панцирей, шлемов, страусовых и павлиньих перьев, и почувствовал, что для его отваги даже этого всего было бы мало…

Между тем он не сводил глаз с королевы и с переполненным сердцем думал, какой молитвой почтить ее: он полагал, что какой попало молитвой молиться за королеву нельзя. Он умел прочитать "Pater noster, qui esin coelis, sanctificetur nomen tuum" [6], этому научил его один францисканец в Вильне. Но может быть, сам монах не знал дальше, а может быть, Збышко остальное забыл, как бы то ни было, всего "Отче наш" произнести он не мог. Однако он стал повторять эти несколько слов, которые в душе его означали: "Пошли нашей возлюбленной государыне здоровье и жизнь, и счастье, и более пекись о ней, нежели обо всем прочем". И так как это говорил человек, над собственной головой которого висел суд и казнь, то во всей церкви не было молитвы более искренней…

Когда обедня кончилась, Збышко подумал, что если бы ему можно было стать перед королевой, упасть пред ней ниц и обнять ее ноги, то пусть бы после этого наступил хоть конец мира; но после первой обедни началась вторая, потом третья, а потом государыня удалилась в свои покои, потому что она обыкновенно постилась до самого полудня и нарочно не принимала участия в веселых завтраках, за которыми для увеселения короля и гостей выступали шуты и скоморохи. Зато перед Збышкой появился старый рыцарь из Длуголяса, позвавший его к княгине.

— Ты будешь прислуживать за завтраком мне и Данусе, как мой придворный, — сказала княгиня, — и быть может, тебе посчастливится понравиться королю каким-нибудь веселым словом или поступком, которым ты привлечешь к себе его сердце. Если меченосец узнает тебя, то не сможет жаловаться, видя, что ты служишь мне за королевским столом.

Збышко поцеловал руку княгини, а потом обратился к Данусе; хотя он более привык к битвам, нежели к придворной жизни, однако, видимо, знал, что надлежит делать рыцарю, когда он утром встречает даму своего сердца: он отступил назад и, притворяясь изумленным, воскликнул, крестясь:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа!..

А Дануся, подняв на него голубые глазки, спросила:

— Отчего вы креститесь, Збышко? Ведь обедня уже отошла.

— Я крещусь оттого, что за эту ночь, прекрасная панна, красота ваша так возросла, что я поражен.

Но Миколай из Длуголяса, как человек старый, не любил новых, заграничных рыцарских обычаев, поэтому он пожал плечами и сказал:

— Чего там понапрасну тратить время и болтать о ее красоте. Ведь это мразь, которой и от земли-то еще не видать…

Но Збышко свирепо посмотрел на него.

— Остерегайтесь звать ее мразью, — сказал он, бледнея от гнева, — и знайте, что если бы вам было поменьше лет, то я тотчас же велел бы утоптать землю за замком — и пусть бы тогда либо вам, либо мне пришлось умереть…

— Молчать, молокосос! Я бы и теперь с тобой справился.