Мечи свою молнию даже в смерть

Костер Медный развел на старом сухогрузе, который давно врос в берег. С его носа свисала коричнево-белесая борода какого-то то ли мха, то ли водорослей. Огромная ржавая рубка нависала над ними, таращась пустыми глазницами с зубцами выбитых стекол, в отсеках было полно песка, и густо росла трава, семена которой нанесло сюда ветром.

При углехождении главное, чтобы подошвы оставались сухими, не потели, не были мокры… Быстро собрали вокруг самые опасные стеклянные остатки, унесли подальше. Несколько сухих ящиков быстро превратились в ровный ковер переливающихся углей. Разнокалиберные босые ступни переминались вокруг. Оделись все так, чтобы не было длинных подолов: плавки, шорты, а сверху – прорезанные в месте головы простыни с нарисованными фломастером рунами. Олеся была в старой, коротко обрезанной ночной рубашке, почти прозрачной. Грудь ее вполне просматривалась под этой тканью, и было видно, что неугомонная девчонка уже заработала себе синяк справа: «А, один козел ущипнул!» – равнодушно отмахнулась она, заметив косой взгляд Камиллы.

– Тут, как и в случае со стеклами, главное – не бояться, – напутствовал Медный. – Просто проходите посерединке.

– Я и не боюсь! – взвизгнула Олеся. – А пробегать можно?

– Можно и пробегать.

– Лак с ногтей стирать? – щурясь, осведомилась Камилла.

– Не надо.

– Пальцы ног сжимать или растопыривать? – с интересом спросила Лис.

Медный глянул на ее пальчики – длинные, как лапки паука.

– Сжимай, но… но если это напрягает, не надо. Ступня должна быть расслаблена.

Над ними темнел вечер. С какой-то яхточки, стоявшей в трех километрах от берега, тихонько плыла над водой музыка, мигали огни. Медный набрал полную грудь воздуха и легко, как настоящий Танцующий Волшебник, побежал по кругу углей. За ним, растрепав русые волосы и молодецки эхнув, прошел Сын Плотника. Потом засеменила Соня…

Угли брызгали во все стороны из-под босых ног во тьму. Здесь, в этой яме бывшего трюма, темнота сгущалась быстрее, угли высвечивали багровым ржавые стенки. Олеся даже подпрыгнула на пурпурной, переливающейся гальке огня. Грудь ее под ночной рубашкой ало светилась.

Экзамен был сдан. Медный бросил взгляд на Камиллу, поправил бандану на голове, достал из-за пазухи кожаный мешочек.

– А сейчас, ребята, – медленно проговорил он, – встаньте в круг. Возьмитесь за руки. Сейчас мы уничтожим в этих углях одну вещь, которая случайно попала к нам. Кажется, это очень плохая штука, из-за нее у нас всякая ерунда начинается.

Он разжал руку. Свет мерцающих углей облил тусклый бронзовый слиток. Квадрат, прикрытый треугольником с выдавленными по краям цифрами. Улльра Старца Хасана Гусейна ас-Саббаха. Медный увидел, как зловеще зажглись глаза Камиллы. В полной тишине и темноте Медный начал читать молитву, которую они накануне придумали с Камиллой, а точнее, которую она ему переписала.

– Жовеу куэсет схосе, индикуэ демалхэерэ сэраит дэмолирау…

Медный и сам не знал, что это за язык. Но звучали слова зловеще и отрывисто. И в такт им вдруг заскрипели сходни – сходни, по которым час назад они поднимались на корабль.

Все вокруг – и остовы буксиров, и окаймлявший берег лес – тонуло во мраке. По сходням, став движущимся сгустком этого мрака, кто-то шел. И сам он был черен, в балахоне, с мешком в руке. Язык Медного прилип к небу.

А тот поднимался. Вот он уже над ними. И вдруг кто-то невидимый глухим голосом, так, будто включились невидимые динамики, сказал:

– АБРАКСАС!

Этот, черный, видный только по контуру, размахнулся.

Черный мешок полетел сверху, упал в самую середину тлевших углей, разметав их во все стороны. Ребята прижались к стенам, цепляясь руками за торчащие прутья и изломанные решетки. А черная ткань мешка развернулась, будто истаяла в мгновение ока, и показала… голову.

Это оказалась голова Тяти-Тяти – застывшая, словно восковая маска, с искаженным мукой лицом и вытекшими черными глазами. Рот мертвой головы был раззявлен в беззвучном вопле.

– Аааа…

Медный закричал. Улльра в его руке внезапно расплавилась, раскаленный металл облил пальцы страшным жаром, обжег их. Бронза стекла на песок тяжелыми каплями и моментально собралась снова, воедино. Улльра, точно живая, злой светлой каракатицей прыгнула на угли, потом на мертвое лицо Тяти-Тяти, а потом… Потом тот, стоящий над ними, вытянул руку, детально неразличимую, бледную, как и его лицо, а улльра совершила последний прыжок – в ладонь этого черного человека.

Пальцы Медного обожгло дикой болью, будто ему отрубили их все одним ударом. Боль вошла в мозг, испепеляя его. Он снова закричал, корчась, но закричали и все остальные. Вопль разнесся по трюму, запрыгал мячиком. А из центра костра, окружая отрезанную голову страшным венцом, выметнулось пламя. И сразу же страшный удар подбросил посудину. Песок ушел из-под ног. Медного швырнуло об стенку…

За рубкой вспух огненный шар, в щепки разломив ее и расшвыряв вокруг горящие куски дерева. Это было словно отклик на действие, недавно свершившееся здесь: «Вы хотели ходить по углям? Так я брошу огонь под ваши голые ноги…»