Мечта для нас

– Тебе ведь нравится классическая музыка, правда? Уж теперь-то, после всего, ты можешь мне в этом признаться.

В ее голосе мне почудилась мольба.

Оркестр начал «Полет валькирий», и у меня в голове замелькали цвета, живо напомнив мне написанную Истоном картину.

Я попытался выбросить их из головы, но обнаружил, что они не собираются исчезать, особенно теперь, когда я сидел рядом с Бонни.

– Кромвель…

– Да, – в отчаянии выпалил я и выпрямил спину. – Мне нравится классическая музыка. – Я протяжно выдохнул и повторил, уже скорее для себя, нежели для Бонни: – Мне нравится классическая музыка.

Я посмотрел на восторженную толпу, на музыкантов, сидевших на сцене, и почувствовал себя как дома. Давненько я не испытывал этого чувства. А устремив взгляд на дирижера, представил себя на его месте, вспомнил, каково это – носить смокинг, слышать, как оркестр играет твою музыку.

С этим чувством ничто не сравнится.

– Я не могу выбросить из головы твое сочинение, – сказала Бонни, выводя меня из задумчивости. Наши взгляды встретились, и мое сердце ушло в пятки, когда я понял, о чем она говорит. – Те несколько тактов, что ты записал и оставил на столе в кофейне «Джефферсон».

В животе у меня словно завязался тугой узел.

– Кромвель, – прошептала Бонни.

Удивительно, что я вообще понял ее, ведь совсем рядом играл оркестр. Но я услышал, разумеется. Потому что ее голос был фиолетово-синим.

Пальцы сами собой сжались в кулаки. Следовало встать и немедленно уйти. Бог знает, почему я позволил этому разговору зайти так далеко. Но я не уходил, просто сидел там и смотрел Бонни в глаза.

Она сглотнула.

– Знаю, ты не хочешь, чтобы я говорила об этом… – Она покачала головой. – Но это было… – Она помолчала, явно подбирая слова. В этот самый миг вступили струнные, но прямо сейчас мне было плевать на скрипки, виолончели и контрабасы. Мне хотелось узнать, что скажет Бонни. – Мне понравилось, Кромвель. – Она улыбнулась и покачала головой. – Очень понравилось. Как ты… Неужели тебе сразу пришла в голову эта мелодия, едва ты увидел ноты?

Я сглотнул и полез в карман за сигаретами. Вытащив пачку, я закурил, и на лице Бонни промелькнула тень неудовольствия. Прежде чем она успела сказать хоть слово, я вскочил, отошел к дереву и прислонился к широкому стволу.

Теперь я наблюдал за оркестром лишь краем глаза, потому что почти все мое внимание было приковано к Бонни. Девушка снова смотрела на музыкантов, но ее хрупкие плечи поникли. Она была подавлена, и все из-за того, что я не захотел с ней говорить. Бонни опять принялась жевать конфету, но я видел, что теперь она не наслаждается музыкой.

Я украл у нее эту радость.

А ведь когда я сюда пришел, игра оркестра полностью захватила девушку. Неужели и я когда-то был таким, полностью растворялся в музыке? И ничто другое меня не заботило, я не мог думать ни о чем, кроме нот и мелодий? Да, давным-давно я был именно таким, до того как захотел возненавидеть всю эту классическую лабуду.

И вот я стоял там, полной грудью вдыхая столь необходимый мне сейчас табачный дым, и понимал, что так и не сумел разжечь в душе эту ненависть. Три года я впустую боролся с собой, хотя изначально был обречен на поражение.

«Ты рожден для этого, Кромвель. Это твое предназначение. В одном твоем мизинце больше таланта, чем в ком бы то ни было, включая меня», – прозвучал у меня в голове голос отца.

В горле встал ком. Поглядев на зажатую в пальцах сигарету, я обнаружил, что моя рука дрожит. Я в последний раз затянулся, попытался успокоиться, но в груди уже клокотала привычная раскаленная злость, а в животе образовалась пустота, так что я не мог дышать. Так всегда происходило, если я думал об отце, слышал музыку или находился рядом с Бонни.

Я не понимал, что в этой девушке особенного.

Пианистка заиграла соло, и мне захотелось стукнуть кулаком по стволу дерева. Ноги словно приросли к земле – музыка действовала на меня как гипноз, заставляла слушать и смотреть. И я видел лишь одно: как сам стою на этой сцене и исполняю произведение, которое никогда не смогу закончить. Эта мелодия преследовала меня слишком долго, причем я никогда не мог ее увидеть: цвета меркли и исчезали в темноте. Именно из-за этой мелодии я отказался от любви всей своей жизни.

– Кромвель?

Голос Бонни пробился сквозь ревущий у меня в голове белый шум, сквозь звуки пианино, что обрушивались на меня, как бомбы, под ударами которых мой отец проводил большую часть времени, пока служил в армии. Я закрыл глаза и надавил ладонями на опущенные веки. Тонкие пальцы коснулись моего запястья.

– Кромвель? – Бонни потянула меня за руки, заставив отвести их от лица. Ее огромные карие глаза смотрели на меня с тревогой. – Как ты?

Мне нужно было уйти, убежать, спрятаться, как вдруг…

– Концерт для фортепьяно с оркестром № 6, – сказала Бонни. – Моцарт.

Я сглотнул.

Это моя любимая вещь, сынок. После сочиненной тобой музыки эта – самая любимая.