Мечта длиною в лето

Стиснув зубы, Генка Голубев стоял напротив высокой ширококостной женщины, несмотря на жару, одетой в синий костюм из блестящей синтетики, и униженно молчал. Женщина была начальницей районной налоговой инспекции, а он – мелким предпринимателем. Настолько мелким, что, придя из армии, год мотался по стране, рубя дачи на заказ, чтобы заработать на старый грузовичок немецкого производства и кое-какие продукты для открытия автолавки.

Нет, конечно, он легко мог бы, как все его сверстники, осесть в городе, отказывая себе во всём, копить на жилплощадь, жениться и в конце концов превратиться в обыкновенного обывателя, живущего в своё удовольствие. Мог бы! Но как же тогда его старики, по десятку-другому в каждой деревне? В том, что они никому не нужны, он убедился, приехав домой в двухнедельный отпуск из мотострелковой части, где служил механиком-водителем танка Т-90.

Отца он не помнил, а мать жила здесь, в райцентре, лет десять назад получив от хлебозавода квартиру в хрущёвке.

Первые пару дней отпуска очумевший от свободы Генка мотался по друзьям, приходя домой только под утро. На третий день мать слегла.

– Гипертонический криз, – сказала молодая докторша, с сочувствием выписывая рецепт. – Буду договариваться насчёт госпитализации, а пока пришлю вам медсестру, она сделает курс уколов. Но вообще дело плохо. Советую готовиться к худшему.

Её слова словно огрели Генку пудовым обухом по голове: мать он любил. Других родных у Голубевых не было, поддержки ожидать не приходилось, и он, ночь прометавшись по крохотной квартирке, спозаранок побежал в церковь, перестроенную из клуба пивзавода. Пусть батюшка помолится у постели матери, чтобы она пошла на поправку. Что там попы делают в таких случаях? Шагнув за калитку и разглядев замок на двери церкви, Генка свернул к маленькому голубому домику, в одном окне которого горел свет.

– Да спит ещё отец Георгий, – сказала дородная тётка в платке, – дождись хоть семи утра.

– Некогда мне. Мать умирает. – Последнее слово далось ему с неимоверным трудом, наливая язык чугунной тяжестью.

Пока он неловко топтался на крыльце, поджидая батюшку, глаза то и дело заливало холодной слезой, а руки, державшие сигарету, дрожали словно в лихорадке.

Пытаясь прикурить, Генка вдруг упёрся взглядом в крест колокольни и дал себе слово, что если мать выживет, то он больше не будет ни пить, ни курить.

– Что у вас случилось?

Резко развернувшись, Генка встретил доброжелательный взгляд молодого батюшки, почти его ровесника. Сигарета в пальцах переломилась напополам. Не зная, куда её девать, Генка сунул раскрошенный табак себе в карман и шевельнул губами:

– Мама…

– Пойдёмте.

Мать в живых они уже не застали.

Отпев усопшую, отец Георгий крепко взял Генку за плечо и уверенно сказал:

– У Бога смерти нет.

– Нет, – машинально кивнул Генка, отупевший от боли и страха.

Он, взрослый парень, чувствовал себя жалким и потерянным щенком, которому хотелось одного: дрожа всем телом, забиться под кровать, прильнуть к поношенным маминым тапочкам и скулить. Тонко и безнадёжно.

В доме суетились соседки. Генка кого-то узнавал, кого-то видел впервые, кивал, здоровался, иногда вырываясь из пелены горя. На столе, прикрытая полотенцем, стояла сковородка с тушёной картошкой, которую ещё мама приготовила для него, и он не знал, куда девать эту картошку: он не мог её съесть и не мог выбросить. Опомнился он вечером, когда покойницу увезли и под окном загорелся фонарь, заливая светом помятую кровать матери со снятыми простынями и завешанное чёрным зеркало. В квартире установилась тишина, но по осторожным шагам на кухне Генка понял, что не один в доме.

Со стула он поднимался как немощный старик, опираясь руками на коленки и ища ногами опору. Но всё же преодолел слабость и вошёл в кухню. У окна стоял отец Георгий.

Не зная, как обратиться к священнику, Генка застыл, глядя в доброжелательное лицо:

– Вы?

– Я. – Батюшка развёл руками в стороны и предложил: – Геннадий, у меня к вам предложение. Через два дня я еду по деревням своего прихода. Поедем со мной?

В какую же деревню они приехали первой? Кажется, в Березайку. Да, точно, в Березайку, где рядком вдоль дороги стояло двенадцать жилых домов, в которых жили одни старики и старухи. Нет. Не так. Старухи и три старика. Жигулёнок отца Георгия едва устоял под напором сельчан.

– Батюшка, отец Георгий!

Старушки, радуясь, как дети, складывали ладошни под благословение. Старики, независимо стоя в сторонке, всем видом старались выказать безразличие, но их рты неудержимо расползались в улыбках.

– У них так мало радости, – шепнул Генке отец Георгий, принимаясь выгружать из багажника сумки, набитые хлебом.

– А это зачем? – удивился Генка, хорошо помнивший, что ещё пару лет назад почти в каждой деревне был маленький магазинчик, хотя и скудно, но обеспечивающий жителей необходимым.

– С прошлого года снабжение прекращено как нерентабельное, – пояснил священник, на ходу раздавая буханки в протянутые руки. – Кто будет себе в убыток работать? Никто.