Мечты на мертвом языке

Отцу Александра жизнь не погубила, и умирать ему не пришлось. Незадолго до рождения ребенка он упал в ванной на кафельный пол, расколол череп и проводочки от мозга смочил кровью сердца. Короткое замыкание! В этом потопе он потерял лет двадцать-тридцать жизни, забыл лица племянников и родни жены, имена двух президентов и войну. Глаза у него стали чуть навыкате, он часто пугался, но был умен по-прежнему и смог начать все заново — не замечая многих мелочей.

Ребенок родился, его назвали Деннисом в честь отца. Фамилия у него была, разумеется, Гранофски — как у мужа Александры, коммуниста Гранофски.

«Прокаженные» — они поменяли название на «Съедобные поганки» — записали в честь младенца песню «Кто? Я».

Стихи были простые. Вот они:

Кто отец?
Кто отец
Кто отец
Я! Я! Я!
Я отец
Я отец
Я отец.

Деннис исполнял соло, а именно «Я! Я! Я!», хриплым и сердитым пророческим голосом. У него хватило смелости признать себя автором стихов. После тридцативосьмичасовых разборок у него в коммуне его попросили вон. На следующий день он переехал в дом получше, из песчаника, кварталах в четырех от того места, где ожидалось рождение его ребенка.

На третий день рождения малыша Деннис с «Кукурузными полями свободы» записали альбом в стиле фолк-рок, с новым волнующим звучанием. Он назывался «Нашему сыну». Внимательные слушатели могли оценить, как короткие сорокократные всхлипы пикколо перекликаются с долгой мрачной барабанной дробью, традиционными аккордами банджо и напевом скрипки, что отдаленно напоминало «Колыбельную на сон грядущий».

— Повидаемся ль мы, Джек?
Ведь я старым стал намедни.
— Да, поскольку ты, папаша,
Схоронил жену последнюю.
Хоть уехал за сто миль
В переселки, горы, рощи,
Стырив наш автомобиль,
Все равно отца не брошу.

— Джек, увидимся ли мы?

Хоть мне одному не грустно,
Сына видеть я хочу:
Без родных ужасно пусто.
— Я приду к тебе, хотя
Бросил ты меня и братьев,
Матерей других ребят,
Вечно тиская в объятьях.

— Джек, придешь ли ты ко мне,

Хоть я выгляжу неважно:
Ведь стареть всегда несладко.
— Непременно, ты ж отец,
Пусть ты нам не помогал,
Без тебя мы пробивались.
А теперь мы будем вместе,
Хоть не виделись по году,
Вечером чаи гонять
По ТВ смотреть погоду[33].

Песню пели везде — от Западного побережья до Восточного, от лесов Мэна до Мексиканского залива. Благодаря ей был отмечен наплыв посетителей домов престарелых — туда зачастили и уже присматривающиеся сорокалетние, и удивленные двадцатилетние.

Разговор с отцом

Моему отцу восемьдесят шесть лет, он не встает с постели. Его сердце, этот чертов насос, такое же старое и не со всей своей работой справляется. Мозг пока что обслуживает, а вот ногам носить хозяина по дому уже не дает. Это я так все объясняю, а он считает, что ноги ослабели вовсе не из-за сердца, а из-за нехватки калия. Сидя на одной подушке и опираясь еще на три, он советует, точнее, требует:

— Написала бы ты хоть еще разок простой рассказ, — говорит он, — в духе Мопассана или Чехова, как ты раньше делала. Выбери типичных людей и напиши, что с ними дальше будет.

— Может, и напишу, — отвечаю я. Не хочу с ним спорить, хотя и не помню, чтобы я так когда-нибудь писала. Впрочем, я и правда хотела бы попробовать, если он о рассказе, который начинается со слов «Жила-была одна женщина», и сюжет идет из точки А в точку Б. Я таких историй терпеть не могу. Не из соображений стиля, а потому что в них нет никакой надежды. Каждый, будь то живой человек или вымышленный персонаж, имеет право на открытый финал.

В конце концов я вспомнила историю, которая пару лет разворачивалась практически у меня на глазах — про людей с нашей улицы. Я ее записала и прочитала ему вслух.

— Пап, — сказала я, — как тебе такое? Ты это имел в виду?

Помню я одну женщину, у которой был сын. Они жили вполне прилично в квартирке на Манхэттене. Лет в пятнадцать парень стал наркошей, что в нашем районе не редкость. Мать, чтобы не терять контакт с сыном, тоже стала наркошей. Говорила, что это — неотъемлемая часть молодежной культуры, которая близка ей по духу. Через некоторое время парень по многим причинам завязал, уехал из города, бросил мать: она ему опротивела. И осталась она одна-одинешенька, впала в тоску. Мы все ее навещаем.

— Ну вот, пап, — сказала я, — такая вот грустная история, безо всяких прикрас.