Медь в драгоценной шкатулке

— В каком смысле — лечится? — заинтересовалась я. Оказалось, что в самом прямом — пока я валялась в бреду, допросу с пристрастием, а попросту говоря, пытке, моя прислуга подверглась вся, до последнего человека. Даже странно, что оговорила себя одна Усин. Теперь понятно, почему у них всех такой пришибленный вид, отнюдь не в переживаниях за меня дело. Я ужаснулась и велела позвать своего казначея, чтобы он выдал всем по крупной денежной сумме. Ничем другим я пережитое ими компенсировать не могла.

Лекарь напросился сесть в одну карету со мной, чтобы в случае чего оказать мне помощь незамедлительно, и я не стала возражать. Третьей, обеспечивающей приличия, стала Мейхи — мне как-то незаметно начала весьма импонировать её молчаливая выдержка. Гань Лу всю дорогу мрачно молчал, всем своим видом выражая неодобрение и дурные предчувствия, но мои мысли были заняты предстоящим разговором с его величеством.

Путешествие я перенесла в целом неплохо, хотя, когда я вылезла из кареты за дворцовыми воротами Благодарности и Процветания, то поняла, что меня изрядно пошатывает. К счастью, один из евнухов выехал вперёд, едва только мы оказались в Таюне, так что меня сразу же ждал паланкин. Но по бесконечным ступеням дворца Великого Превосходства Гань Лу и Мейхи провели меня под руки. Император вышел, чтоб не сказать выбежал мне навстречу, едва ему доложили о моём появлении.

— Что это? Что ты тут делаешь, Соньши? Тебе нужно лежать! Гань Лу, ты посмел нарушить мою волю?

— Не гневайтесь на него, ваше величество, он пытался меня не пустить, я его заставила, — попросила я, и сразу же перешла к главному: — Ваше величество, моя служанка, Луй Усин… Это какая-то ошибка! Кто угодно, но не она!

Иочжун помолчал, хмурясь, покачал головой, и заговорил успокаивающим мягким тоном:

— Тебе не стоило приезжать из-за неё. Знаю, бывает трудно поверить в предательство, но эта девка не стоит твоих усилий, поверь. Она предала тебя и совершила измену, и уже в этом призналась.

— Под пыткой! Ваше величество, это самооговор. Человек, терзаемый болью и страхом, может признаться в чём угодно, лишь бы это прекратить.

— Да не так уж её и пытали. На неё, не сговариваясь, показали и императрица, — Иочжун скривился, словно само это слово отдавало невероятной горечью, — и Юнэ Маней, и Фао Та, глава Службы врачевания. Именно ей он передавал снадобья, которые она подмешивала в твои благовония. Ты знаешь, что она ставила их тебе в спальню ещё весной, перед первым твоим выкидышем? Она и сама это рассказала, в мельчайших подробностях, раньше, чем её спросили. Я сам сперва думал, что на ней только чай, но нет, всё оказалось хуже.

— Она просто слышала, как… — я запнулась. Я хотела сказать: «Она просто слышала, как Гань Лу говорил о благовониях», но как раз в этот момент я вспомнила — а ведь Усин-то при том разговоре не присутствовала. Я тогда отослала её, желая побыть в одиночестве, и она, как и остальная свита, ждала на значительном расстоянии от облюбованной мной беседки, так что отчитывался Гань Лу только мне. А потом я просто попросила слуг не зажигать благовоний вообще, никаких, мотивируя это возросшей чувствительностью к запахам. И даже не особенно кривила душой при этом.

— Лекарь Гань, — я повернулась к врачу, — вы кому-нибудь говорили о благовониях, которые нашли у меня?

— Нет, госпожа Драгоценная супруга. Я никому не передаю содержание своих разговоров с пациентами.

— Иди к себе, ляг, — напомнил о себе император. — Скоро всё это закончится. А тебе надо набираться сил.

— Но как же… Мы же были сёстрами…

— Подлый люд, — сказал его величество таким тоном, словно это всё объясняло. — Императрица взяла её отца на службу в Отдел экипажей, и зятя, мужа сестры — на поставки в Отдел кушаний.

— Так может, — ухватилась я за возможность оправдать подругу, — она угрожала семье Усин, если та не подчинится?

— Да уж не без того.

— Но тогда Усин не так уж и виновна! Почтение к родителям — первая добродетель…

— Что значит — не так уж и виновна? Верность императору превыше всего. И она, и её семейство — они все обязаны, если того требует долг, пожертвовать всем, в том числе и жизнью, ради блага престола и империи. Твоя слуга пренебрегла своим долгом и должна за это заплатить.

Я молчала, чувствуя себя полностью подавленной. Император не выглядел озлобленным или хотя бы раздражённым, видно было, что его решение вполне взвешено, это не порыв, не ослепляющая ярость. И я не видела способа поколебать его уверенность в своей правоте.

— Ваше величество, я молю о милосердии, — тихо сказала я.

— Нет, добрая моя девочка. Если бы речь шла только о тебе — может, я и прислушался бы. Но она покусилась на драконью кровь, на моих детей. И я не хочу, да и не имею права спустить такое с рук.

И я поняла — всё. Просить дальше всё равно, что биться головой о каменную стену. Расшибёшь голову в лепёшку, а стене хоть бы хны. Оставалось утешаться лишь тем, что я сделала всё, что могла. Так себе утешение, если честно.