Медальон сюрреалиста

Арина только теперь осознала, что все с самого начала делала неправильно. Ей нужно было расстаться с Аркадием раньше, еще тогда, когда он сделал ей предложение, ведь она понимала, что не любит его. Они не должны были сюда ехать вместе, и тогда Аркадий не оказался бы в том доме и не погиб бы. Так что в случившемся с ним несчастье виновата она.

После продолжительной бумажной волокиты Арине разрешили покинуть страну. Море мягко играло волнами в белых лучах вечернего солнца. Отдыхающие беззаботно нежились на пляже, на их лицах читалось умиротворение. Арина впервые после несчастья с женихом вышла на побережье — попрощаться с морем. В номере ее ждал собранный чемодан. Вещи Аркадия уже забрали. Сначала их осмотрела полиция, затем прибывший по поручению Александра Меньшикова его помощник. Сам Александр Тимофеевич собирался приехать позже. Он желал застать Арину на месте. Как догадалась девушка, чтобы ее четвертовать. Отец Аркадия позвонил ей в тот же день, когда узнал о гибели сына. Разговор был предельно коротким и жестким и сводился к требованию оставаться на месте.

Арина выслушала молча, поскольку ее мнение никого не интересовало и слова ей не давали. Несмотря на гнев Меньшикова, она собиралась действовать так, как считала нужным. Во-первых, у нее уже закончилось оплаченное время пребывания в отеле, во-вторых, у нее было с собой недостаточно денег, чтобы его продлить, и, в-третьих, Арина устала — она хотела домой. Устала от нервного напряжения, связанного с произошедшим и от «святого семейства» Меньшиковых, как она в последнее время стала про себя называть семью Аркадия. Ее нисколько не напугал грозный тон несостоявшегося свекра. Ей было жаль Александра Тимофеевича, жаль этого сильного, влиятельного человека, которому ничего не стоит сломать ее жизнь.

1965 г. Липки, Подмосковье

— Краля баская, видная, но не будет она Санчо доброй женой, не из наших она. Гаджо[4]. Кожа белая, нежная, сама избалованная и к работе не приученная.

— Все так, бибья Роза. Все так! Затем к тебе и пришла. Околдовала она касатика моего. Он что удумал-то! Из табора, говорит, уйду, лишь бы с нею быть. А как же я его отпущу, он у меня единственный сын!

— Твоя правда, Аделя. Не дело это, чтобы цыган уходил из табора.

— Ну так что мне делать? — Аделя с надеждой смотрела на спокойное лицо старой цыганки. Та как ни в чем не бывало продолжала грызть семечки, сплевывая шелуху под ноги.

— А ну, кыш! Малым дай поклевати! — прикрикнула она на голубя, нацелившегося на семечки, предназначенные воробьям.

— Все есть хотят, — заметила Аделя.

— Твоя правда, Аделя, — опять согласилась Роза, она выбрала самую крупную семечку и сунула ее в рот. — В страсти той есть колдовство. А потому отсушить заколдованное сердце непросто.

— Что ты хочешь, бибья Роза? Я все сделаю, все отдам, только отсуши его!

— Цену пока не спрашивай, сочтемся позже. Тут трудность вот в чем, — прошамкала она с набитым ртом. Аделя нетерпеливо ждала. — Может случиться неладное. Отсушенное сердце — дурное сердце. Наворотит сын делов — станешь локти кусать, да будет поздно.

— Да пусть, пусть! Он и так наворотил — дальше некуда! Ты только отсуши его от этой городской, а я уж с сыночком с моим дальше слажу.

— Хорошо подумай, Аделя! Беда может случиться. Ведь тут не обошлось без медальона? — старая цыганка заглянула в глаза Адели так, что та оцепенела.

— Я не знаю, — промямлила она.