Медея и ее дети

Маша колебалась, рассказывать ли об этом Алику. Она боялась, что он, с его рационализмом, станет оценивать ее сообщение не с точки зрения мистической, а с точки зрения медицинской. Но в ее случае между мистикой и медициной пролегало поле поэзии, на котором она была хозяйкой. Отсюда она и начала. Поздним вечером, когда весь дом уже спал, она стала читать ему последние стихи:

Я подглядела, мой хранитель,
Как ты присматривал за мной.
К обломку теплого гранита
Я прижималась головой,
Когда из Фрейдовых угодий,
Из темноты, из гущи сна,
Как сор на берег в половодье,
Волна меня в мой дом внесла,
И, как в бетоне и в металле
Гнездятся пузыри пустот,
В углу протяжно и овально
Крыла круглился поворот.
Мне кажется, мой ангел плакал,
Прикрыв глаза свои рукой,
Над близости условным знаком,
И надо мной, и над тобой.

— Я думаю, Маша, это очень, очень хорошие стихи. — Алик был искренне восхищен, в отличие от тех случаев, когда выражение одобрения считал почти семейной обязанностью.

— Это правда, Алик. То есть стихи, да, это не метафора и не воображение. Это действительное присутствие…

— Ну, разумеется, Маша, иначе вообще ни о каком творчестве и речи быть не может. Это метафизическое пространство… — начал он, но она его перебила:

— Ах нет! Он приходит ко мне, как ты… Он научил меня летать и многому другому, что нельзя пересказать, нельзя выразить словами. Ну вот, послушай:

Взгляни, как чайке труден лет, -
Ее несовершенны крылья,
Как напряженно шею гнет,
Как унизительны усилья
Себя в волну не уронить,
Срывая с пены крохи пищи…
Но как вместить, что каждый нищий
Получит очи, и чело, и оперенное крыло
Взамен лохмотьев и медяшек
И в горнем воздухе запляшет
Без репетиций, набело…

Такое простенькое стихотворение, и как будто из него и не следует, что я летала, что я действительно там была, где полет естествен, как… как все…

— Ты хочешь сказать, галлюцинации, — встревожился Алик.

— Ах нет, какие галлюцинации! Как ты, как стол… реальность. Но немного иная. Объяснить не берусь. Я как Пуська, — она погладила кошку, — все знаю, все понимаю, но сказать не могу. Только она не страдает, а я страдаю.

— Маша, но я должен тебе сказать, что у тебя все получается. Отлично получается. — Он говорил мягко и спокойно, но был в крайнем замешательстве: шизофрения, маниакально-депрессивный психоз?

«Завтра позвоню Летневскому, пусть разберется». Летневский, врач-психиатр, был приятелем его однокурсника, а в те времена еще не распалось цеховое содружество врачей, наследие лучших времен и лучших традиций…

А Маша все читала, уже не могла остановиться:

Когда меня переведет
Мой переводчик шестикрылый
И облекутся полной силой
Мои случайные слова,
Скажу я: отпускаешь ныне
Меня, в цвету моей гордыни,
В одежде радужной грехов,
В небесный дом, под отчий кров.

…Бутонов Машу все не отпускал. Трижды ездила к нему в Расторгуево, и каждая встреча была прощальной, последней. Казалось, что взятая нота была так высока, что выше уже не подняться — сорвется голос, все сорвется…

Только теперь, когда каждая встреча была как последняя, Бутонов признался себе, что Маша настолько затмила свой прообраз, полузабытую Розку, что он не мог даже вспомнить лица исчезнувшей наездницы, и уже не Маша казалась ему подобием Розки, а, наоборот, та мелькнувшая любовь была обещанием теперешней, и неминуемый отъезд усиливал страсти.

Тех двух-трех женщин, которые одновременно и необязательно присутствовали в его жизни, он забросил. Одна, даже несколько нужная по делу, секретарша из Спорткомитета, дала ему понять, что обижена его пренебрежением, вторая, клиентка, молодая балерина, для которой он делал исключение, поскольку массажный стол считал рабочей поверхностью, а не станком для удовольствий, отпала сама собой, переехав в Ригу. Нику он действительно не видел с декабря, перезванивались несколько раз, выражали вежливое желание встретиться, но оба и шагу не делали.