Меделень

— Я совершенно согласен с Алис. По-моему, все ясно, как апельсин.

— Вовсе не ясно!.. Сколько лет Дэнуцу?

— Одиннадцать, разве ты не знаешь?

— Прекрасно. Значит, он уже большой мальчик.

— Дитя!

— Нет, нет! Мальчик. И несчастье состоит в том, что для тебя он всегда будет ребенком.

— Это естественно. Я его мать.

— Очень хорошо и даже похвально. Ничего не скажешь: ты прекрасная мать.

— Цц!

— И именно поэтому не годишься для воспитания мальчика.

— Ой!

— Послушай, Алис, давай поговорим серьезно. На карту поставлено будущее твоего единственного сына и единственного продолжателя нашего рода. Ты прекрасно знаешь, что я люблю твоих детей. Так ведь?

— …

— У меня детей нет. Бог уберег меня от женитьбы, а уж теперь я и сам сумею уберечь себя. Так что моя любовь… и все остальное принадлежит вашим детям. И моя единственная радость — другие назвали бы это идеалом, но я человек скромный — состоит в том, чтобы увидеть их людьми… более достойными и цельными, нежели мы. А мы, слава Богу, тоже не из последних…

— И? — вышла из терпения госпожа Деляну.

Герр Директор закурил новую папиросу.

— Поверьте, что все, что я говорю, давно продумано и взвешено в этой лишенной поэтических кудрей башке… Я вас спрашиваю: что выйдет из Дэнуца, если он будет учиться в гимназии, как этого хотите вы?

Госпожа Деляну пожала плечами.

— Милый мой, что получается из детей, выросших в хороших условиях, под надзором родителей? Ответь ты более определенно… если можешь.

— Думаю, что могу. Пустое место!

— Григоре!

— Ты сегодня определенно не в духе, — сказал господин Деляну с улыбкой и в то же время с некоторым беспокойством в голосе, словно услышал собственную мысль, которую глубоко прятал и которую высказал другой человек.

— Я вовсе не шучу и не предрекаю беду. То, что я сказал, я могу вам доказать математически, с карандашом в руке.

— Вот вам, пожалуйста… ты сделался пророком!

— Нет, Алис. Ты напрасно сердишься. Я уверен, что и Йоргу думает то же самое: правда?

— Милый Йоргу, ты честный человек: любишь детей, жену, но, скажем прямо, ты человек с ленцой, истинный молдаванин. Этим все сказано… Предположим, что у тебя прохудилась крыша. Вместо того чтобы заняться ее починкой — что на некоторое время отвлечет тебя от привычной жизни, — ты предпочтешь пить горькую, лишь бы позабыть, что с минуты на минуту крыша может обрушиться тебе на голову. Верно?

— Возможно. Только, к счастью, крыша нашего дома в порядке.

— Хорошо. Забудем про крышу. Предположим, что пуговица на твоих брюках висит на ниточке, а ты не укрепляешь ее, потому что надеешься на случай и твердо уверен, что случай занят одним: крепостью нитки, на которой держится пуговица. А в тот день, когда она обрывается, ты становишься пессимистом и слагаешь душещипательные стансы о людях, обиженных судьбой, — вместо того чтобы пришить другую пуговицу… Ты полюбуйся на Яссы, наши Яссы, Яссы! Это город, в котором есть поэты, но нет городского головы, потому что городской голова — тоже, естественно, молдаванин. Вся деятельность городского головы сводится к созданию все более и более поэтичных и печальных руин, питающих воображение поэтов, все более и более пьющих, разочарованных и нищих… Дорогие мои, молдавская леность начинается с молдавской речи и заканчивается молдавскими делами. Разве вы не видите, что наша речь создана для женщин и для болтунов! Приятная на слух — это верно — и протяжная невероятно, угнетающе протяжная! И какая-то приглушенная — так беседуют, сидя у жаркой печи со слипающимися от сна глазами, вполголоса, в перерыве между двумя чашечками кофе с щербетом. Речь валахов вульгарна: бесспорно. Груба: тоже верно. Но это живая речь. Слова звучат энергично, как перед битвой. Кажется, что у того, кто их произносит, есть мускулы, крепкие мускулы, и такие же крепкие нервы… Поверьте, все, что я говорю, я говорю с горечью, потому что люблю Молдову… Но ведь даже эта любовь к Молдове пронизана жалостью, как к бедному старику, беспомощному и в то же время достойному. Кстати, молдаване, говоря о Яссах, восклицают: «Старый наш город! Бедные Яссы!» Все оплакивают его, и все требуют от других сострадания к старой столице Молдовы. Скажи мне, Йоргу, разве ты не чувствуешь себя молдаванином?

— Конечно, старина, ведь мы с тобой братья!

— Мы братья… Да. Хотя мой молдовенизм получил здоровый привой…

— Монокль?

— Если бы я остался жить в Молдове, то носил бы его, как говорится, глубоко засунутым в брючный карман.

— Ты преувеличиваешь!

— Вовсе нет!.. Ты вспомни, ведь в шестом классе гимназии я сочинял стихи!

— И?

— И уже закладывал в ломбард свою энергию.

— Все мальчики проходят через это.

— Особенно в Молдове… и, к несчастью, терпят крах.

— Ты сделался молдофобом?

— Не-ет… Но я убежден, что Молдова очень опасна. Ее существенная черта, из которой проистекают все остальные, — это лень, изящная, аристократичная, изысканная, если хочешь, но, главное, вредоносная. Кто с детства живет в Молдове, должен закладывать уши ватой, как это делали матросы Улисса, иначе его погубят прекрасные сирены…

— Григоре, я жил и живу в Молдове, хм?