Меделень

— А у женатых не бывает?

— Им не нужно. У них красивые жены.

— А если некрасивые?

— Тогда они ищут утешения! Впрочем, нет. Они только вздыхают!.. Но что же это я? Садись. Что я могу тебе предложить: сигару?

— Какой ты сегодня веселый, Герр Директор!

— Как обычно.

— Сегодня не так, как обычно.

— Ты права. Сегодня особенный день.

— Для тебя?

— И для Ками-Муры… и вообще для всех. Разве ты не заметила?

— Но тогда почему же плакала мама?

— Откуда ты знаешь, что она плакала?

— Я видела.

— Ну, хорошо! Она плакала… потому что она мама.

— В таком случае ей пришлось бы плакать каждый день!

— Она плакала от радости, Ольгуца.

— Нет, Герр Директор.

— Я так думаю.

— А я скажу тебе, почему она плакала: потому что уезжает мой брат.

— Милая Ольгуца, мама поняла, что для Дэнуца лучше учиться в Бухаресте, и она сама так решила — как, впрочем, и Дэнуц.

— Но тогда почему она плакала?

— Так уж устроены все дамы, Ольгуца. Стоит им решиться на что-нибудь, и они тут же пускают слезу и тут же утешаются.

— Она пошла наперекор себе, Герр Директор!

— Ну и ну! Все-то ты знаешь!

— Герр Директор, когда ты уезжаешь?

— Завтра, Ольгуца.

— Ты едешь один?

— Да. Дэнуц приедет вместе с Йоргу, через неделю.

— …Я очень рада, — вздохнула она.

Герр Директор погладил ее по голове.

— Хорошая ты девочка!

— Герр Директор, — спросила Ольгуца, глядя ему прямо в глаза, — ты строгий человек?

— Строгий с кем, Ольгуца?

— Не знаю!.. В Бухаресте, со своими служащими.

— Конечно. Иначе нельзя.

— А что ты делаешь, когда хочешь быть строгим?

— Ну!.. Разговариваю сурово, хмурюсь… а если они меня не слушают, то прогоняю их.

— А если мой брат не будет тебя слушаться?

— Дэнуц меня слушается.

— Кто знает?! А если он сделает глупость?

— Я сделаю ему внушение.

— А если он снова сделает глупость?

— Хм!.. Тогда и увидим!

— Хм!.. Герр Директор, ты когда-нибудь бил кого-нибудь?

— Может быть! Я уже не помню! Когда я был мальчиком…

— Ты любишь драться?

— Нет, Ольгуца, это некрасиво и грубо.

— Значит, ты никогда не будешь бить моего брата?

— Дэнуца? Боже упаси!

Ольгуца вздохнула с облегчением.

— Merci, Герр Директор. Я так и думала. Ты строгий, но добрый… Можно, я пороюсь в твоем чемодане?

— Пожалуйста!

— Закрой глаза, Герр Директор… Ладонями… А теперь скажи, что я сейчас буду делать?

— Устроишь себе душ из одеколона!

— А вот и не угадал!.. У тебя сегодня не болит голова, Герр Директор?

— Слава Богу, нет!

— Очень жаль! Я хотела сделать тебе растирание.

— Болит, болит! Конечно, болит!

Из опрокинутого флакона лился одеколон; Ольгуца ладошкой быстро втирала его в неровную поверхность головы, покрытой короткими волосами, и одновременно изо всех сил дула на ее макушку.

— Тебе приятно, Герр Директор?

— Необыкновенно! Как если бы Северный полюс вселился в мою голову! Но только не надо так сильно тереть, а то у меня и в самом деле сделается мигрень.

— Ничего, Герр Директор! Я тебе сделаю еще одно растирание. Сегодня великий день!

— Для моей головы!

— И для других тоже, Герр Директор, — добавила Ольгуца, массируя изо всех сил его голову.

* * *

Воздух был как-то особенно прозрачен, осенний свет необыкновенно приятен… словно воспоминание о прошлом…

Дэнуц сбежал по ступенькам крыльца, засунув руки в карманы, опустив плечи. Ему попался на глаза футбольный мяч, позабытый во дворе, он вспомнил, что недавно играл здесь с Ольгуцей и поранил себе колено — и ему вдруг показалось, что ступени, по которым он спустился, другие, чем те, по которым он поднимался, и что двор совсем другой, да и сам Дэнуц тоже другой…

Как если бы ступени, по которым он поднимался тогда и спустился теперь, принадлежали времени, а не крыльцу родительского дома.

Он закрыл глаза.

Очень часто, особенно в конце каникул, ему снилось, что произошло какое-то несчастье. Оно проходило, стоило ему открыть глаза. Он просыпался с ощущением счастья, с просветленной душой, избавившись от ужасов сна. Но эти ночные кошмары приучили его к мысли о возможности несчастья, которое представлялось ему чем-то вроде порога, который надо переступить, чтобы оказаться в белом, светлом помещении с зеркалами, предназначенными для одних только улыбок, и с окнами — для солнца…

…Он открыл глаза. Тот же футбольный мяч; то же высокое и широкое небо; наступало время занятий, приближался отъезд; а Дэнуц такой маленький и такой одинокий…

Так, значит, его изгнали из дома… Плакать ему не хотелось, нет. Он вздохнул. Ему так хотелось, чтобы небо сделалось маленьким-маленьким и низким-низким, как скатерть на столике, где иногда, зимой, госпожа Деляну раскладывала пасьянс или читала книгу. И чтобы под этим низким и маленьким небом лежал ковер, озаренный пламенем печи, и спала кошка…