Медиареальность

У Аристотеля, рассуждения которого не были отягощены христианским разделением на «чистое» духовное и «нечистое» телесное проявления, не существовало разделения на насилие к природе и человеку, а также не существовало различия насилия и необходимости (это у него одно и то же). Насилие повсеместно и необходимо, его нет в неподвижном и вечном, – в живом же, становящемся без насилия ничего не свершается. В дальнейшем о насилии стало возможно говорить только тогда, когда сталкиваются два желания (в дискурсе Ницше – две силы), будь они оба очевидными или скрытыми: преодоление одной силой другой – и будет насилием в физическом смысле. При этом речь идет о силах от автономных источников, о суверенных силах, поскольку столкновение сил одной природы будет лишь противостоянием или столкновением равных, но не насилием и подавлением.

Насилие кровно связано с топосом, поэтому аналитика медиа максимвально эффективна там, где, по определению, локализация исключена. Заселение и обживание любого места связано с насилием. Не исключение и медиапространство. Население свидетельствует о насилии, насиловании места. Чуткий к такого рода «единству» противоположных значений архаический язык неразрывно соединяет в одно сопутствующие значения действа: населять, населить и насиловать. И. И. Срезневский в своих материалах для словаря древнерусского языка дает такие значения еще не оторвавшихся друг от друга кровнородственных смыслов: «насельник – житель», «насилово – сильно, много», «насильник – вместо насельник – житель: “Хананеи же и Фарезеи насильници въ земли тои тогда бяху” (Быт. XIII, 7 по сп. XIV в.), “Насильници Гаистии” (Ис. VIII, 20 по сп. XIV в.)», а «насильство» передается автором словаря как «своеволие, притеснение».55 Этим можно было бы и ограничиться, однако язык Великорусской равнины, согласно автору перевода «Риг-веды», обладает рядом преимуществ, которые «определяются как большей степенью соответствия между ведийским и русским в силу лучшей сохранности в нем архаизмов, чем в западных языках, так и большей близостью русской (славянской) мифо-поэтической традиции к индоиранской».56 Хотя такие следы обнаруживаются в ряде других индоевропейских языков, в которых слова, обозначающие жизнь, жизненную силу и насилие (др.-гр. – и лат. vivo – vis), происходят от общего корня, означающего «жизнь».57

О природе зла, присущего человеку изначально, сказано немало: так, Кант заметил, что «человек изначально склонен ко всем порокам, так как обладает возбуждающими его склонностями и инстинктами, хотя разум влечет его к противному».58 Ему вторит человек иной культуры и иной эпохи – нобелевский лауреат премии Мира Далай-лама XIV: «Ярость, несдержанность, склонность к насилию – такие же естественные человеческие черты, как доброта, благородство, любовь и сострадание». Способы культивирования агрессии – облечение ее в культурную форму или, что одно и то же, примирение с ее укорененностью в природе человека – найдены в архаике и, думаем, по сей день не превзойдены: ритуалы и праздники, в которых ярость, агрессия, насилие и прочие негативные проявления человеческой натуры побеждаются миметически, человек открывается «животным» страстям, угрожающим «культурному образу человека», несущим ярость, безумие, страх, слепую ненависть, разрушение и смерть. Но животное – не внешнее человеку, а этап его становления и важная составляющая его природы. Как заметил тот же Кант: «Пороки большей частью возникают потому, что цивилизованное состояние осуществляет насилие над природой, а вместе с тем наше назначение как людей состоит в том, чтобы выйти из грубого естественного состояния животных. Совершенное искусство снова становится природой».59

Насилие всегда ново. Медианасилие – вдвойне. Оно трудноразличимо: вчерашняя норма взаимоотношений – насилие сегодня, а насилие недалекого прошлого – сегодня желанный модус удовольствий. Конвенции принятого столь быстро теряют силу, а знаки положительного и отрицательного столь часто меняются на противоположные, что при определении его необходимо указывать временные и топографические условия. В противном случае мы будем обречены на непонимание. Методологически обоснованным является потребность актуального, т. е. здесь и сейчас задевающего нас определения насилия, которое свидетельствует об исторической адекватности определяющих, характеризующих время более, чем само насилие, чинящееся и определяющееся в это время. Человек из другого поколения или из другого места (а, следовательно, из другого времени, поскольку каждый топос имеет свою временную размерность, свой внутренний календарь) всегда обречен иметь в виду нечто иное, чем говорящий о зле насилия. Разумеется, если речь идет не о прописных истинах, которые едины у всех менторов и резонеров и Запада и Востока.