Медичи

Она открыла корзину, обтянутую кожей, достала оттуда изящную лютню с золотыми украшениями и, сев на кушетку, взяла несколько аккордов, затем запела одну из песен Петрарки, в стиле песен средневековых миннезингеров.

Музыка, собственно, не составляла мелодии, это было нечто среднее между пением и декламацией, как и теперь еще исполняются старинные французские романсы. Поэтичные слова любви она выговаривала совершенно ясно, полным контральтовым голосом, владеющим всеми модуляциями, от задушевного шепота до потрясающей страсти.

Козимо слушал с восторгом. Он ничего подобного не встречал и, когда она протянула ему лютню, едва решился тоже исполнить романс.

Козимо все забыл под влиянием какого-то очарования.

Прошло более часа, когда он вдруг испуганно вскочил.

— Я дольше не могу нарушать ваш покой, синьора. Благодарю вас за доставленное мне удовольствие и желаю вам радостных снов.

— Сны? — повторила она. — Разве вся жизнь не сон, который так же быстро пролетает, как радостные или грозные представления во сне? Жизнь имеет только то преимущество, что она хоть раз была действительностью, а не призраком, к которому мы тщетно простираем руки во сне.

Лукреция простерла руки как бы в дополнение своей мысли, но перед ней стоял Козимо, а не призрачное видение.

Он взял ее руку, почтительно поцеловал и опять пожелал спокойной ночи. Она не выпустила его руку, глядя ему в глаза. Козимо нагнулся, как отуманенный, ее губы раскрылись… но он содрогнулся и быстро вышел из комнаты.

Она сделала несколько шагов, точно хотела последовать за ним, но со вздохом опустилась на кушетку и закрыла лицо руками.

— Орландо! — прошептала она. — Дидо! Она все-таки была счастлива, хоть и заплатила жизнью за счастье.

Лукреция взяла лютню, из нее полились чудные звуки, точно издали слышалась томительная песня соловья.

Заря еще не осветила горы, когда Козимо встал после тяжелой, тревожной ночи. Странный сон преследовал его. Козимо хотел отогнать его, но сон возвращался, как только он смыкал глаза. Наконец Козимо встал, пошел будить людей и велел готовиться в путь.

Холодный воздух освежил его, и он посмеялся над своими снами, объясняя их встречей с разбойниками, тяжелыми впечатлениями от гробниц и хорошим вином.

Ему опять захотелось поскорее доехать домой, и при первых лучах солнца он велел доложить Лукреции, что все готово к отъезду. Она вскоре явилась, с бледным лицом и утомленными глазами, доказывающими, что она тоже плохо провела ночь. За завтраком Лукреция была весела по-прежнему, хотя избегала взгляда Козимо. Пикколо был очень недоволен ранним отъездом, бранил лакеев, которые приготовили ему неудобную постель и помешали тщательно заняться своим туалетом, как подобает такому изящному господину, даже во время путешествия. Он еще больше рассердился, когда Козимо, отстранив его, подал стремя Лукреции. Карлик, ворча, взобрался на свою лошадку и поехал рядом с госпожой.

Дорога шла через Монтерози, где путешественники опять выехали на Виа-Кассия, с которой свернули, чтобы переночевать в Сутрии. Тут кончились лесистые Сабинские горы, местность стала плоской, пустынной.

Лукреция оживленно разговаривала об истории этих мест, о красотах природы, но в речах ее не было такой веселой непринужденности, как накануне, и Козимо тоже отвечал иногда, точно пробуждаясь ото сна. Они проехали мимо кратера, в котором расположилось, как в гнезде, местечко Бацеано с приветливыми домиками и садами.

— Как счастливы, должны быть там люди, — сказала Лукреция. — Прежде подземные силы тут разрушали жизнь, а теперь люди находят защиту от стихий, бушующих на горной высоте. Кажется даже заманчивым спуститься в этот мирный уголок.

— Нет, меня не тянет вниз, — поспешно ответил Козимо. — Там тоже, конечно, царят страсти, людская зависть и злоба, но они отравляют душу, приковывая ее к земле, а на высоте она борется и стремится к простору… Поедемте, я покажу вам теперь гордую высоту.

Он пришпорил лошадь и поскакал вперед, на близлежащий холм, а за ним — Лукреция, не обращая внимания на жалобные крики Пикколо, лошадь которого не могла поспеть за ними.

С холма, за обширной равниной, похожей на зеленевшее море, за Монте-Марио, был хорошо виден сияющий купол собора святого Петра, освещенный полуденным солнцем, и открывались живописные окрестности Вечного города. Внизу серебристой лентой извивался Тибр.

— Вот мир, где заблуждения, даже преступления, будут велики и возвышенны, и где я буду искать и труд, и счастье.

— Вы правы! — с сияющими глазами сказала Лукреция, потом протянула руку над равниной и громко, торжественно произнесла: — «Великое солнце, приносящее день на блестящих волнах и снова скрывающее его, всегда возрождающееся, всегда другое и вечно одинаковое, — ты не увидишь ничего величественнее Рима».

— Я поражен, благородная Лукреция, — воскликнул Козимо, с восторгом глядя на ее прелестное лицо, — я не думал, что вы так твердо знаете великого Горация Флакка. Если смотреть отсюда на Вечный город, то можно думать, что великий поэт только здесь и мог написать эти чудные строки.