Медичи

Я очень счастлива, что вы удостаиваете меня вашим доверием, и сейчас же сообщу ваш ответ в Рим… А мой друг и защитник благородный Козимо больше вас потрясен событиями последнего времени. Впрочем, понятно, что его больше волнует тревога о родине, чем обнажение меча для защиты незнакомой женщины от разбойников. А это он сделал так охотно и мужественно…

Лоренцо посмотрел, на Козимо, который точно очнулся ото сна, когда упомянули его имя. У Лоренцо, очевидно, мелькнула мысль, и он сказал Лукреции:

– Моего Козимо удручают не заботы о предстоящих опасностях. Он перенес тяжелое разочарование, какие выпадают на долю каждого человека, и его юное сердце не может с этим примириться. Ему нужно утешение и гордость, умеющая презирать и забывать. Вы назвали себя его подругой, и я думаю, что чуткая женская дружба лучше сумеет ободрить и поддержать его, чем мои разумные предостережения.

– Конечно, я не забыла обета дружбы, – воскликнула Лукреция. – Я счастлива буду доказать это и сохранить вам верного и храброго помощника в борьбе с врагами.

– Слышишь, Козимо? – сказал Лоренцо. – Проводи синьору в ее комнату. Ей можешь довериться, и тебе отрадно будет видеть сочувствие твоему горю.

Козимо не ответил. Лукреция взяла его под руку, и они пошли длинными коридорами до ее комнаты. Козимо хотел удалиться с поклоном, но она взяла его за руку и повела за собой.

Богатая и роскошная комната, в которую они вошли, представляла одновременно верх изящества и уюта. В хрустальной люстре, спускавшейся с потолка, горело немало свечей, как и в канделябрах, а бледно-розовые экраны еще больше смягчали свет; аромат цветов смешивался с тонким запахом восточных духов, которые дамы того времени любили и умели применять.

Комната носила отпечаток женской руки и проявляла какую-то своеобразную прелесть жилища красивой женщины. В открытое окно сквозь густую листву деревьев проникал лунный свет. Очаровательное лицо Лукреции озарялось каким-то волшебным обаянием, а в ее больших глазах отражался мягкий свет свечей.

Когда они вошли, с низенького стула поднялась маленькая фигурка Пикколо. Карлик радостно подбежал навстречу своей госпоже, но при виде Козимо нахмурился и отступил, заворчав.

– Уходи, Пикколо, – сказала она, – уходи в свою комнату. Я пошлю за тобой, когда ты будешь нужен.

Карлик злобно взглянул на Козимо.

– Я так долго ждал вас, так соскучился по вас в чужом доме, среди чужих людей, и должен уходить… всегда уходить, точно я дурной слуга и вы не имеете больше доверия к преданному Пикколо.

– Ты глуп, – сказала она нетерпеливо.

Но потом погладила его по голове и прибавила с ласковой улыбкой:

– Я знаю, ты предан мне, и я не обращаюсь с тобой, как с другими слугами. Иди и жди, пока я не позову тебя.

Пикколо ушел, хлопнув дверью.

– Вы обидели его из-за меня и все-таки не можете уменьшить мое горе.

– Почему же нет? – спросила она, опустившись на диван. – Разве вы не считаете нашу дружбу настоящей? Садитесь сюда и расскажите, прежде всего, о ваших страданиях, чтобы я, как умелый врач, смогла найти средство для исцеления.

Она протянула ему руку и усадила в кресло рядом с диваном. Он сел с глубоким вздохом, и из руки его выпало измятое письмо. Лукреция быстро нагнулась, подняла его и спросила:

– Этим оружием ранено ваше сердце? Да, слово, написанное или сказанное, может быть ядовитее отравленного кинжала.

Он испугался и сделал движение, точно желая взять письмо, но потом сказал, вздохнув:

– Вы знаете, благородная Лукреция, какого счастья я ждал в будущем. Вы были со мной, когда это счастье так внезапно разрушилось. Вы можете понять, что я чувствую теперь, когда ему нет возврата… Прочтите письмо, и вы увидите, что для меня не может быть утешения.

Лукреция пробежала письмо, ее глаза блеснули, и она бросила его с презрительной улыбкой, говоря:

– Я понимаю, мой бедный друг, что такая подлость и лицемерие глубоко поразили вас, но я не верю, что вы не найдете целительного бальзама для этой раны в вашем сердце. Конечно, тяжело терять, что нам было дорого, но легче забыть утрату, когда приходится признать, что это сокровище было не драгоценным камнем, а простым стеклом.

Козимо покраснел, с упреком посмотрел на нее и грустно проговорил:

– Вы думаете, что письмо выражает подлость и лицемерие? Разве можно назвать подлостью и трусостью слабость женщины? Даже мужчина не всегда может устоять против угроз и клеветы.

– Да, – воскликнула она, – я называю это подлым лицемерием и низкой трусостью. И я права, конечно! Я тоже женщина и могу поэтому судить о чувствах и долге женщины. Само бегство Джованны в минуту беды было уже трусостью, но тогда хоть можно было объяснить давлением внешних обстоятельств. Теперь же писать подобное письмо, спокойно и холодно обдуманное, – это еще худшая подлость и худшее вероломство… Нет, это даже не вероломство, так как она никогда не любила вас и никогда не была вам верна. В своем письме она выразила вам свою суть, которую до сих пор скрывала под лживой личиной. Вы должны быть счастливы, что узнали правду, еще не связав себя неразрывными узами.